В этот дом, заключавший в себе всю их маленькую вселенную, они пока ухитрились не допустить гниль нашей цивилизации. Нет, разумеется, они одевались на западный манер, у них были и стереосистемы, и видео, и компьютер, и аппарат, прессующий мусор. Девочки красили ресницы, мальчики не снимали наушник плейера. Мне показывали слайды, и я убедился, что они объездили чуть не всю Америку и знали ее куда лучше, чем ее коренные жители.
И при всем том, живя и работая на протяжении многих лет в самом сердце грязнейшего, подлейшего, переполненного насилием и гнилью города, они сумели каким-то чудом остаться чистенькими. У них были четкие представления о том, как надо жить, и нравственный стержень, позволявший им не гнуться под всякого рода внешними воздействиями. День за днем мы жили, ели, пили, работали вместе, и время, казалось, все ускоряло ход. Эти восемь дней, надо признать, промелькнули мгновенно.
Я закрыл глаза, и мысли мои стали путаться. День восьмой перетекал в девятый, но я эту грань уже не почувствовал. Заснул.
* * *
Утренний номер «Пост» не обманул моих ожиданий. На этот раз читателей уловили в сети новой сенсацией — леденящей кровь историей о двух лесбиянках и их секс-невольнике. Последний ходил по барам, подцеплял там кого-нибудь — мужчину или женщину, — приводил в дом к своим хозяйкам — одна из них, кстати, снималась в порнофильмах и позировала для журналов с садистским уклоном. Итак, он приводил жертву, но за нее брались попозже, а сначала они «наказывали» его за то, что «предпочел» им еще кого-то. Его слегка, по-матерински, секли, немножко, любя, били — так просто, чтобы осознал и раскаялся. Но зато над гостем или гостьей проделывали все, на что хватало фантазии — несчастных пытали, жгли, избивали, обливали мочой. Продолжалось это до тех пор, пока жертва дышала и, стало быть, могла доставить удовольствие. Потом раб закапывал ее в рощице за домом и отправлялся за следующей.
Вскрылось все случайно: окрестные собаки разрыли неглубоко закопанное тело, и соседи с удивлением обнаружили, что их питомцы гложут человеческие кости. Затем последовало признание невольника — по его словам, он собирался прийти с повинной как только узнал, что и он, и обе его хозяйки больны СПИДом. «Это Божья кара за то, что мы шли путями зла», — заявил он. Газета сообщала, сколько могил уже нашли и что именно в них обнаружили.
Затем шло множество забавнейших происшествий и курьезных случаев: некто отхватил себе газонокосилкой три пальца; тяжба бывшей «Мисс Америка» с компанией, присвоившей ее деньги; количество людей, покусанных на улице собаками, возросло; разыскивается водитель, насмерть задавивший полицейского с малолетней дочерью и скрывшийся с места происшествия; употребление «черной грезы» приобретает характер эпидемии — и бесконечная брань по адресу городских властей.
Да, узнать о том, что происходит в нашей стране и за ее пределами, не представляется возможным. Но тот, кто желает знать подобные вещи, не станет покупать газету, основанную Александром Гамильтоном в 1801 году.
При всем моем уважении к этому джентльмену должен признать, что его газетка не сумела полностью завладеть моим вниманием. Я постоянно поглядывал на дверь: смотрел, кто вошел, кто вышел, кто прошел мимо витрины. Одним словом, наблюдал. А потому явление четверки молодых людей врасплох меня не застало.
Вошли они тихо, без трубных кликов и барабанного боя, но все, кто находился в лавке, мгновенно поняли, о чем пойдет речь. Большинство покупателей испарились в ту же минуту. Остальные торопливо расплачивались и спешили к выходу, унося покупки в пластиковых сумках. А кое-кто, бросив тележки, кинулся к двери.
Двое из вошедших были рослые, здоровенные ребята и габаритами намного превосходили давешнего парня. За ними следовал еще один среднего роста с намеком на усы, намеком тонким и почти неуловимым. В арьергарде шел совсем коротенький человек, но у него просто на морде было написано: если что, за ним задержки не будет. Ясно было, что оружие имеется по крайней мере еще у одного из остальных. Я сразу понял, что главный у них — Усач, и двинулся ему навстречу: стал между ними и прилавком, имея на всякий случай под рукой две тяжелые упаковки рыбных консервов и распахнув пиджак, чтобы продемонстрировать свой собственный ствол.
— Стоп, ребята, — сказал я. — Дальше ходу нет. Изложите дело и очистите помещение.
— Тебе зачем эта штука? Больше пососать нечего, а хочется, да?
— Даю справку, дети мои. Берни Гетц получил всего полгода за то, что ухлопал каких-то сопляков из незарегистрированного пистолета. А у меня есть лицензия. И я — на работе. Я защищаю имущество и жизнь моего клиента. А потому меня только пожурят — и отпустят. Вы, ребятишки, пришли не сами по себе, вас прислали. Так что передайте то, что вам велено, и выметайтесь. В детский сад.
— Знаешь, дядя, для без пяти минут покойника ты ужасно разговорчив. Но очко у тебя не играет, что правда, то правда. Мозгов мало, это — да, но не трус. Нет, не трус.
— Польщен. Давай ближе к делу.
Усач вытащил из кармана самокрутку и закурил. Она горела очень медленно, оставляя плотное облако пурпурно-серого дыма, однозначно указывая, что набита кокаином, или кружком, или «черной грезой», или еще чем-нибудь более новомодным — уж не знаю, чем. Потом вытащил ее изо рта и, тыча ею в мою сторону, сказал:
— К делу? Можно. Дело, дядя, в том, что теперь это — наша зона. Война окончена. Старик Ло тебя больше не касается. Это наша лавка. А ты еще успеешь на последний поезд. И вернешься в свою чудную вонючую белую страну. Понял?
— Нет, — сказал я. Усач и один из верзил шагнули вперед. — Куда? Стоять. Не нарывайтесь. Идите отсюда и скажите своему боссу, что поручение выполнили. И не будем портить друг другу фотокарточки.
Эти двое переглянулись, оценивая открывшиеся в ходе разговора перспективы. Секунду мне казалось, что они бросятся на меня, но разум возобладал. Усач мотнул своей самокруткой в сторону двери, и его дружки стали отходить. Мне он со смехом сказал:
— Ладно, дядя, будь по-твоему. Холодно сегодня — погода не та, чтоб с тобой разбираться. Но с завтрашнего дня придется платить как раньше. И мы придем. Все придем. Понял? Придем получить то, что нам причитается. А тебя — тебя чтоб тут не было. Так что застегни пиджачок, не пугай нас своей пукалкой, и уматывай домой. Там тебе будет лучше. Поверь мне.
Все четверо гуськом потянулись на улицу, в открывшуюся дверь задул холодный ветер, а потом его словно откусил металлический щелчок: дверь захлопнулась. Ло глянул на меня вопросительно, а я постарался придать своему взгляду как можно больше уверенности.
— Твоя думай — это все?
— Может быть. Не знаю. Хорошо бы, конечно, мне обойтись после этого без химчистки.
Протянув мне засахаренную грушу, таявшую во рту, старик сказал:
— Моя так не считай. Юнцы — ума мало, гонору много. Им обидно стало. Завтра они приходи. Завтра будет больсой сум.
Я только пожал плечами, продолжая жевать. Что я мог на это ответить?
Вот какое интересное дело: засахаренная груша, ничего не весит, чуть подержишь во рту — превращается в сладкую водичку, а в желудке тяжесть страшная. Или на душе?
* * *
Всю неделю взлетали ракеты, лопались шутихи, крутились огненные колеса фейерверков. Однако первые девять дней — это были совершенные пустяки по сравнению с десятым днем китайского Нового года. Тут уж началось натуральное светопреставление: на каждом переулке с грохотом рвались заряды, выпуская в небо по двести-триста разноцветных ракет, в воздухе висела пороховая гарь от горящих и пар от сгоревших, а из окон и с крыш продолжали пулять, озаряя яркими сполохами небосвод. Идеальная пора для окрестной шпаны прошерстить округу и пострелять друг в друга — и не только.
Мы с Ло открывали магазин в обычное время, чтобы не вводить рэкетиров в искушение сжечь, не в силах добраться до нас, весь дом. Прочие заведения были закрыты на праздники, и потому старый китаец едва успевал отпускать посетителей. Когда выдалась спокойная минутка, он рассказал мне, откуда пошла традиция отмечать Новый год десять дней подряд.
Крестьяне в Китае, отдыхая зимой от полевых работ, постепенно стали праздновать Новый год все дольше и дольше. Конечно, две тысячи лет назад легко было веселиться две недели кряду, наплевав на все и вся. В наше просвещенное время это уже невозможно. И слава Богу: он послал нам легион бескровных старых дам, всем у нас заправляющих. Если бы они не спасли нас от нас же, одному — опять же — Богу известно, что бы с нами было.
Так или иначе, пик праздника — как и у нас — приходится на канун Нового года. Муниципальные власти, желая показать, как свято они чтут права нацменьшинств, решили: торжество так торжество. Эти придурки не сообразили, правда, что китайский Новый год — то же, что наше Рождество и главный день — первый. И, прежде чем им успели объяснить их ошибку, пресса уже начала дикую свистопляску. И наш бесстрашный мэр отдал полиции приказ не вмешиваться, за фейерверки и прочий беспорядок не штрафовать и даже перекрыть движение на соседних улицах, чтобы машины не мешали народному ликованию.
