— Холман, — подсказал я. — Рик Холман. Я взглянул на холст и сразу же пожалел, что сделал это. Прекрасное тело модели было воспроизведено весьма точно, в этом отношении не к чему было придраться. Но кое-какие “отсебятины” художника, добавленные им, очевидно, для пущего эффекта, вызвали у меня приступ тошноты. К примеру, посреди живота была изображена огромная полость, демонстрирующая внутренние органы, которые должен был видеть разве что хирург или коронер. Вида одного ручейка крови, струящегося из этой огромной раны по ее бедрам, было достаточно для того, чтобы превратить вампира в вегетарианца.
— Как вы назвали созданную вами картину? — прохрипел я.
— “Обнаженная снаружи и изнутри”, — горделиво ответил Лумис. — А как бы вы назвали ее, мистер Холман?
— Мерзостью!
Я даже вздрогнул от отвращения.
— Какого черта вам вздумалось так обойтись с этим прекрасным телом?
— Потому что это мертвое тело, труп. Голос художника звучал весьма терпеливо, как будто он объяснял прописные истины малому ребенку.
— Я выражаю себя, приятель. Себя, Харольда Лумиса, не Харольда Гойю, не Харольда да Винчи или даже Харольда Глупа! Известно ли вам, что является самым значительным во всей вашей жизни, в жизни любого человека, а?
— Вы хотите сказать, что существует что-то еще, помимо секса? — спросил я устало.
— Смерть! — произнес он благоговейно. — Смерть — самое значительное в жизни, приятель. Облагородьте ее, отбросьте лишние наросты, выразите одну ее сущность и что у вас будет?
— Усохший труп?
— У вас нет воображения!
На мгновение он весьма неодобрительно посмотрел на меня.
— Я вам отвечу, что это будет. Насильственная смерть. Тело жертвы убийства, вот что! — Он снова ткнул кистью в холст, возможно посчитав ее рапирой, пронзающей грудь противника. — Вот здесь “Обнаженная снаружи и изнутри”. Вы видите собственными глазами все омерзительные, как вы изволили выразиться, пугающие, просто страшные сопутствующие обстоятельства насильственной смерти!
Он глубоко вздохнул.
— Картина ваша за пятьдесят монет.
— Я бы не заплатил за нее и пяти центов, — ответил я искренно.
Он ткнул пальцем в противоположный угол комнаты.
— Хотите взглянуть?
— Они все такие же, как эта? — Я кивнул на мольберт.
— В основном. Не всюду изображены ножевые раны, парочка с огнестрельными, штуки три портрета задушенных, а одна — настоящая конфетка, убийство топором. Уверяю вас, производит потрясающее впечатление!
Он умоляюще посмотрел на меня.
— Не упустите свой шанс, мистер Холман! Согласен уступить ее вам за пятьдесят долларов. В этой работе мне удалось добиться такой экспрессии в изображении крови, что холст кажется влажным.
В его неестественно больших глазах за стеклами очков мелькали какие-то безумные огоньки.
— Если пожелаете, могу поставить подпись под картиной кровью!
Он в экстазе закрыл глаза.
— Какая блестящая мысль! По-моему, я первый до этого додумался. У меня даже сердце подпрыгнуло.
— Зато меня стало мутить, — сообщил я ему. — Неожиданно я раздумал приобретать что-либо из ваших творений, мистер Лумис. Вдруг по рассеянности взгляну на нее еще раз...
— Какая жалость, что у вас такой слабый желудок, мистер Холман, — произнес он с искренним сочувствием. — Печально, что наша сделка не состоялась.
— Я в этом далеко не уверен. Что скажете о своей натурщице, она не продается?
Лицо брюнетки выразило неприкрытое отвращение. Уголки губ слегка изогнулись, когда она обратилась ко мне:
— Нет, нет, с меня уже достаточно!
— Вон! — заорал Лумис. — И немедленно! Или, приятель, я оберну этой картиной вашу разможженную голову!
— Остынь! — посоветовал я. — Я говорю от имени ее отца. Он хочет, чтобы она вернулась.
— Неужели?
Брюнетка поджала под себя ноги, на лице у нее появилось насмешливое выражение.
— Вы имеете в виду Папу-Толстосума? Неужели и ему дорога Энджи и он так обеспокоен судьбой своей Маленькой Сиротки, что готов выложить деньги?
— Как я понял, он готов предпринять кое-какие шаги, — сказал я.
— Почему?
— Потому что считает, что негоже его девятнадцатилетней дочери находиться в подобном окружении, — ответил я ровным голосом. — Поддерживать дружбу с бесталанным ничтожеством, именующим себя художником, вести разгульный образ жизни, заполненный сексом, выпивкой, марихуаной и чем-то похуже.
— Это точно в духе Папы-Толстосума, — сказала она, кивая. — Процитировали дословно?
— Почти.
— За все эти девятнадцать лет он ни разу не вспомнил обо мне, — пробормотала она едва слышно. — Что-то случилось?
— Он нервничает из-за “морального пункта” или, точнее, аморального в его контракте, который вступает в силу, если вы угодите в какой-то громкий скандал. Последнее время в студии у него не все идет гладко.
— Тогда я кое-что понимаю. Его внезапная родительская забота оправдана, Она внимательно посмотрела на меня:
— Но вы сами его не одобряете.
— О чем вы? — спросил я.
— Хотя вы и выступаете от имени Папы-Толстосума, но вы не прилагаете особого рвения в уговорах, не так ли, мистер Холман? Я имею в виду, действуете с прохладцей.
— Я сказал ему, что попытаюсь, поскольку когда-то мы были друзьями, но мне думается, вам необходимо узнать, какими соображениями он руководствуется, прежде чем принять окончательное решение.
— Кто вы такой, приятель? — Глаза Лумиса заинтересованно заблестели. — Один из философствующих безумцев?
— Главным образом я разрешаю проблемы других людей за деньги, — ответил я. — В данном случае мне не хочется браться за это дело для Клэя Роулинза, потому что мне не по душе его мотивы.
— Честно, ничего не скажешь!
Он поднял перед собой кисть, как будто это было знамя, и принялся расхаживать по комнате, напевая что-то вроде марша: “Ра-та-та-та, Холман, ра-та-та-та, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман! Сла-ва, сла-ва, Холман!"
На мольберте висела тряпка, обильно измазанная еще свежими красками. Я сорвал ее оттуда и, когда он проходил достаточно близко от меня, засунул ее ему в рот при очередном “рат”. На мгновение он опешил, затем в его глазах появилось бешеное выражение, он вытащил тряпку изо рта, губы при этом у него стали ядовито-изумрудными, под стать бледно-зеленой физиономии.
— Ах так? — воскликнул он и вылетел в ванную комнату.
— Харольд сам на это напросился, — словоохотливо заговорила Энджи. — Благодарю вас за откровенность, мистер Холман. Ну а Папе-Толстосуму передайте, что я живу собственной жизнью, так что ему лучше отойти в сторону и не вмешиваться в нее.
— Обязательно передам, — пообещал я. — Ну а что вы скажете по поводу программы “выпивка — секс — марихуана — еще кое-что похуже”?
— Это всего лишь по утрам! — Она насмешливо усмехнулась. — А днем у нас — только оргии и героин... Понимаете, мистер Холман, я не хочу стать алкоголичкой вроде моего папочки.
— Почему вы так настроены против него?
— Моя мать, Соня Дрезден, была его первой женой, — ответила Энджи, изо всей силы стараясь придать голосу беспечное выражение, но ничего хорошего из этого у нее не получилось. — Мне было четыре года, когда отец увлекся французской старлеткой. Соня с ним развелась, потому что пришла к выводу, что в жизни ей нужны только две вещи: деньги и мужчины, ну а получая алименты от Клэя, она могла обойтись без вторичного замужества.
Минуту она молчала, созерцая собственные ладони, затем продолжила:
— У меня было потрясающее детство, мистер Холман! Приезжая домой на каникулы, я сталкивалась с новым “дядей”, который жил в доме. Даже когда я закончила школу, ни один из моих родителей не посчитал необходимым отметить это событие. Отец был занят четвертой женой на борту яхты, а Соня уехала в Мехико с каким-то теннисистом. Когда она возвратилась назад, ее лицо было красным, как переспелый помидор.
— Иногда детям не везет с родителями! — пробормотал я, не зная, что тут можно сказать.
— По всей вероятности, ко всему можно привыкнуть, кроме равнодушия. Ведь бросив Соню ради французской артисточки, отец бросил одновременно и меня. А этого предательства я ему не смогла простить и никогда не прощу!
— Потому вы решили до конца жизни биться головой о стену в надежде, что у вашего папеньки по этому поводу проснутся совесть и отцовские чувства? — фыркнул я.
— Мне ровным счетом наплевать на отца! Я только одного хочу, чтобы он не вмешивался в мою жизнь. Берегитесь! — крикнула она.
Тревога в ее голосе заставила меня быстро повернуться. Оказалось, что ко мне сзади подкрадывается Харольд Лумис, в поднятой руке которого был зажат огромный нож мясника. В первое мгновение я просто не поверил своим глазам, решив, что это всего лишь дурацкая шутка. Потом я увидел выражение его рыбьих глаз и услышал шипящий звук — втягивал сквозь сжатые зубы воздух. Несомненно, он психопат. Если бы я не сориентировался, то быть мне объектом его следующего шедевра “Холман снаружи и изнутри”.
