Если не считать одного-двух ливней, погода стоит отличная, синее море сверкает под лучами солнца, что очень способствует полетам. Правда, сейчас на море волнение, а это как раз не способствует. Наше старое корыто кренится, скрипит и виляет, будто танцует хулу; вещи летят на пол. Меня колышет бездны колыбель[8], образно выражаясь.
Что ж, пойду спать. Любящий тебя
Ларри.
Довольно впечатляющее письмо, с какой-то подспудной грустью. Одна фраза врезалась мне в память: «Он отдал лучшие годы войне, и теперь ему уже не оправдать тех надежд, которые на него возлагались». Ее с таким же успехом можно было отнести и к самому Чалмерсу. Третье письмо было датировано 4 июля сорок пятого года.
Милая мама, мы почти у самого экватора, очень донимает жара, но не подумай, что я жалуюсь. Если мы и завтра будем стоять у этого атолла, я поныряю с борта: мне уже несколько месяцев не приходилось плавать — с самого Пирл-Харбора.
Теперь мое самое большое удовольствие — душ, я его принимаю каждый вечер перед сном. Вода не холодная, потому что при температуре моря около 90° остудить ее нелегко; к тому же у нас режим строгой экономии: ведь воду здесь приходится конденсировать из морской. И все же я получаю большое удовольствие от душа.
Доставило бы мне удовольствие и многое другое: полакомиться свежими яйцами на завтрак, выпить стакан холодного молока, поплавать у нас в Пойнте, посидеть-поболтать с тобой мама, в нашем саду, любуясь горами и морем. Мне очень горько было узнать, что ты плохо себя чувствуешь и что зрение тебе отказало. Пожалуйста, поблагодари от меня миссис Тратвелл (миссис Тратвелл, привет!) за то, что она тебе читает.
Не беспокойся обо мне, мама. После довольно тревожного периода (мы тогда потеряли командира Вильсона и великое множество других) наступило затишье. И теперь я даже испытываю угрызения совести — правда, не настолько сильные, чтобы выпрыгнуть за борт и поплыть к Японии. Хорошие вести с японского фронта, верно? Я имею в виду бомбежку городов. Теперь уж не секрет, что мы поступим с Японией так же, как с тем самым островом (не станем его называть), куда я столько раз летал на задания.
Любящий тебя
Ларри.
Я вложил письма в конверт. Видно, каждое из них отмечало новый период в развитии Чалмерса. Юноша или мужчина переходил от восторженного идеализма (первое письмо) к впечатляющей зрелости (второе), а от нее к усталости и пессимизму (третье). И я задумался над тем, что же видел сам Чалмерс в этих письмах; что заставляло его читать их сыну вслух?
— Вы читали эти письма, Бетти? — спросил я девушку, за все время ни разу не шелохнувшуюся на своей подушке.
Она подняла голову. Взгляд у нее был мрачный, отсутствующий.
— Простите, не расслышала. Я задумалась.
— Вы читали эти письма?
— Не все. Мне хотелось понять, почему с ними так носятся. По-моему, письма просто нудные. А то, где про бомбежку Окинавы, противно читать.
— Можно мне оставить у себя те три, что я прочитал?
— Отчего бы и нет, оставьте хоть все. Если отец их найдет, мне придется объяснять, как они ко мне попали. А это погубит Ника.
— Ник пока еще не погиб. Не стоит кидаться такими словами.
— Оставьте этот отеческий тон, мистер Арчер. Не надо меня поучать.
— Почему же? Я не верю, что люди родятся всезнайками, а с возрастом все забывают.
Моя резкость подействовала на нее благотворно.
— А, это платонизм. Познание как воспоминание. Я тоже в него не верю, — сказала она и, вскочив с подушки, подошла ко мне. — Почему вы не хотите отдать письма мистеру Чалмерсу? Ведь не обязательно говорить, как они к вам попали?
— Он сейчас дома?
— Увы, понятия не имею. Я ведь, знаете ли, не все время слежу за чалмеровским домом. Во всяком случае, не больше шести — восьми часов в день, — добавила она с вымученной улыбкой.
— А вам не кажется, что пора бы и избавиться от этой привычки?
Она удрученно посмотрела на меня:
— И вы против Ника?
— Как видите, нет. Но я едва знаю его. А вас знаю. И мне жаль вас: ведь вы очутились между двух огней. Альтернатива достаточно мрачная.
— Вы имеете в виду Ника и отца, верно? Но это вовсе не так.
— Не упрямьтесь, именно так. Эта недостойная война на измор, которую вы ведете с отцом, может, и кажется вам войной за свободу, но тут вы глубоко заблуждаетесь. Вы только связываете себя с отцом все более тесными узами. И даже если вам удастся вырваться из-под его опеки, свободы вам не видать. Вы так устроены, что место отца тут же займет другой деспотичный представитель сильного пола. Я имею в виду Ника, вы не ошиблись.
— Не смейте говорить о нем ничего плохого!
— Я говорю о вас, — сказал я. — А вернее, о том положении, в которое вы себя поставили. Почему вы не хотите покончить с этим?
— А что мне тогда остается делать?
— Почему вы спрашиваете меня? Ведь вам уже двадцать пять.
— Я боюсь.
— Чего?
— Не знаю. Просто боюсь, — и, помолчав, она сказала глухо:
— Вы знаете, как погибла моя мать. Я ведь вам рассказывала? Она выглянула из этого самого окна — она любила здесь шить — и увидела, что у Чалмерсов поздно вечером горит свет. Мама пошла проверить, в чем дело, грабители погнались за ней на машине и сшибли ее.
— Почему они ее убили?
— Не знаю. Может быть, просто случайно.
— Что им понадобилось в доме Чалмерсов?
— Не знаю.
— Когда все это произошло, Бетти?
— Летом сорок пятого года.
— Вы ведь не можете этого помнить: вы тогда были совсем маленькой.
— Верно, но мне рассказывал отец. И с тех пор меня не покидает страх.
— Я вам не верю. Прошлой ночью, когда миссис Траск и Хэрроу явились к Чалмерсам, вы не боялись.
— Нет, боялась, ужасно боялась. Мне не надо было туда ходить. Они оба погибли.
И тут я понял, чего она боится. Она была убеждена (или подозревала?), что Ник убил и Хэрроу, и миссис Траск и толкнула его на это преступление она. Возможно, где-то в ее мозгу гнездилось не выраженное словами ощущение, что в младенчестве она послужила причиной гибели своей матери.
Шорох шин под окнами вернул мои мысли к настоящему. Я узнал черный «роллс» Чалмерса. Он вышел из машины, нетвердой походкой пересек двор, отпер дверь и скрылся в доме.
— Да, дурные привычки заразительны, — сказал я Бетти.
— Какие привычки?
— Я стал следить за домом Чалмерсов. А ведь, собственно говоря, в них нет ничего особенно интересного.
— Может, вы и правы. Но все равно они люди необычные, за такими всегда следят.
— А почему они за нами не следят?
Мое настроение передалось ей.
— Потому что они интересуются только собой. И до нас им нет дела, — она невесело улыбнулась. — Но ваш намек я поняла: мне тоже следует больше интересоваться собой.
— Или чем-нибудь еще. Кстати, что вас интересует?
— История. Мне предложили стипендию в другом городе. Но у меня было ощущение, что я нужна здесь.
— Для чего, для слежки за чужими домами?
— Вы свое доказали, мистер Арчер. Не надо перебарщивать.
Выйдя из дому, я положил письма в багажник и пошел через улицу к Чалмерсам. Только теперь — замедленная реакция — я понял, что смерть матери Бетти имеет самое непосредственное отношение ко всему случившемуся. Если б Чалмерс захотел, он, наверное, мог бы мне помочь в этом разобраться.
Двери открыл сам Чалмерс. Его худое загорелое лицо еще больше осунулось. Вид у него был болезненный, усталые глаза покраснели.
— Не ожидал вас увидеть, мистер Арчер, — сказал он вежливо, но не слишком любезно. — Мне казалось, моя жена прервала дипломатические отношения.
— Я надеюсь, мы все же можем поговорить. Как дела у Ника?
— Хорошо, — и добавил озабоченно: — Мы с женой весьма благодарны вам за помощь. И я хотел бы, чтобы вы об этом знали. К сожалению, вы попали между двух огней: Тратвелл и доктор Смизерэм никак не могут сработаться, а при сложившихся обстоятельствах мы вынуждены выбрать Смизерэма.
— Доктор берет на себя большую ответственность.
— Наверное. Однако вас ведь это никак не касается. — Чалмерс начал терять терпение. — Я надеюсь, вы пришли ко мне не затем, чтобы нападать на доктора Смизерэма. В нашем положении просто необходимо на кого-нибудь опереться. Мы ведь не острова, — сказал он неожиданно, — и в одиночку нам не справиться со своими проблемами.
Злость, прозвучавшая в его словах, меня встревожила.
— Вполне с вами согласен, мистер Чалмерс. Я по-прежнему рад был бы помочь вам, чем могу.
Он подозрительно посмотрел на меня.
— Как помочь?
— Вы знаете, я начал разбираться в этом деле. И мне кажется, корни его уходят вглубь, в те времена, когда Ника еще не было на свете. А следовательно, Ник может играть в нем лишь довольно невинную роль. Добиться полного его оправдания я вам не обещаю. Но доказать, что он не более чем жертва, подставная фигура, берусь.
