— А его можно вылечить? — спросил я.
— Только не в Бриджуотере, — покачала головой Сюзан.
— Это я понимаю. Но при правильном подходе его болезнь излечима?
Сюзан съела еще один кусочек «суши» и запила глотком саки.
— Вылечить — это, мне кажется, не совсем подходящее слово. Ему можно помочь. Сделать так, чтобы его состояние не ухудшалось, освободить его от того давления, которое толкает его на все эти ужасные преступления, перенаправить, что ли. Ну, то есть, чтобы его поступки приобрели менее деструктивный характер.
— И все?
— Я понимаю, что это звучит слишком научно, но я не знаю, как ответить по-другому. К тому же направление и результат лечения, конечно, зависят еще и от тяжести его поступков. Если вся его патология выражается в том, что он, скажем, ворует женские колготки, то в этом случае можно с уверенностью заявить, что такая болезнь излечима. Потому что, если ты ошибешься, последствия не будут слишком ужасными. Но здесь... Кто поручится, что после освобождения из клиники он не убьет еще кого-нибудь? Я бы, например, никогда не взяла на себя такую ответственность.
Официантка убрала пустые тарелки и поставила на стол темпуру из креветок, вареный рис и еще одну кружку пива для меня. Когда она ушла, я сказал:
— Знаешь, Сюзан, мне почему-то очень жалко этого Фелтона.
— Да, — вздохнула Сюзан.
— Но тех женщин, что он убил, жалко еще больше.
— Да, — снова вздохнула Сюзан. — А что насчет его матери?
— Тяжело, — покачал головой я.
— Но возможно. Подумай, как умело манипулировала она своей жизнью, не обладая никакой властью, кроме власти любви.
— И все зря. Ее репутация все равно будет испорчена.
— Жестоко, — нахмурилась Сюзан.
Ну, у меня-то никогда не было матери, — пожал плечами я. — Может поэтому я не очень-то восприимчив ко всем этим вещам.
— Возможно. Но у тебя еще и просто сильный характер.
Я взял теплую бутылку саке и наполнил пиалу.
— А знаешь, что мне понравилось во всем этом деле? — спросил я.
— Ну?
— Мне понравились мы с тобой.
Сюзан кивнула.
— Мы с тобой мне всегда нравились, — продолжал я. — Но сейчас мы имели просто великолепную возможность переругаться и опротиветь друг другу, и я очень рад, что этого не произошло.
— Да, — согласилась Сюзан. — Мы постоянно стояли друг у друга на дороге.
— Но не стали от этого относиться друг к другу недоброжелательно. И все время были добры друг к другу.
— Почти все время.
— Ну, можно сказать, всегда.
Сюзан улыбнулась и взяла меня за руку.
— Да, интересная была ситуация, — сказала она. — Ты постоянно говорил мне, как должна работать я, а я все время учила работать тебя. И оба при этом боролись за собственную самостоятельность.
— Не рискну подписаться под словом «мы», — заметил я. — Но позволь мне предложить тебе маленькую награду за такое полное понимание моих проблем.
— Я не хочу идти в Фенуэй-парк и смотреть на этих дурацких клоунов, — взмолилась Сюзан.
— Ну, вообще-то я имел в виду экзотический сексуальный конгресс, — заметил я.
— С дурацкими клоунами?
— Да нет, после летнего отпуска они стали слишком толстыми и неповоротливыми, — ответил я. — Ты достойна гораздо большего, ты достойна меня — Спенсера-Быстрая Нога.
— О да, — вздохнула Сюзан. — Боюсь, что только этого я и достойна.
— Ну так что, может после обеда поедем к тебе и займемся чем-то более приятным?
— Конечно, — улыбнулась Сюзан.
— В свитере или без? — спросил я.
Сюзан подняла глаза и окинула меня долгим взглядом своих бездонных темных глаз. На лице застыло удивленное выражение, что могло означать улыбку. И вдруг с ней произошло то, чего я не видел ни разу в жизни. То, чего, наверняка, еще не видел ни один человек.
Она покраснела.
* * *
...В камере было жарко. Тюрьму наполняли злые, отчаянные крики и грязная ругань. Ему еще ни разу не доводилось сидеть в тюрьме. В камере не было света. Яркие электрические лампочки в коридоре отбрасывали длинные тени. Пахло мочой, дерьмом, испарениями, водопроводными трубами, человеческими телами, сигаретами и страхом. В камере не было никого, кроме него. Злой, пугающий мужской мир. Темный и зловонный мир без женщин. Все уже знают. Все заключенные смеялись над ним, когда его вели в камеру. Негры следили за каждым его шагом. Лежа на грязном голом матрасе, он рыдал, закрыв лицо руками. Но никому не было до него никакого дела. Никому. Он остался совершенно один. Одиночество жгло огнем живот, ползало по спине и сдавливало горло. Он чувствовал себя маленьким, слабым и жалким. «Никому он не нужен. Никому. Ни одному человеку... — Он вспомнил, как лежал в кровати рядом с матерью... Единственное, о чем он так и не рассказал психотерапевту. — Материнское тело. Обнаженное, слегка пахнущее кухней, дотрагивающееся до него. Ее рука трогает, гладит, сдавливает. Запах белого вина, материнские звуки, тихие, немые звуки. Она кладет его сверху и впускает в себя»... Он сел на кровати и снял рубашку. Обвязал один рукав вокруг шеи, встал и подошел к решетчатой двери камеры. Никого. Он поставил ноги на нижний прут решетки и, держась одной рукой, полез наверх. Затем просунул руки сквозь решетку, крепко привязал свободный рукав рубашки к верхней планке и повернулся лицом к камере.
— Я никому не сказал, — простонал он. Голос эхом прокатился по пустой камере и растаял в зловещей темноте. — Я никому не сказал об этом, мама, — прошептал он и, отпустив руки, прыгнул вниз.
Букв: звонкий гласный (англ.)
Черный (англ.).
