Фотография была превосходной. Надменная красота девушки бросалась в глаза, как маска гордости и боли.
— Снято в Сан-Франциско, — сказала миссис Хейнс светским тоном. — Лучшим фотографом города. Я была очень красива, не правда ли? Я давала концерты в Сакраменто и Окленде. Оклендская «Трибьюн» предсказывала мне большое будущее. Затем, к сожалению, я потеряла голос. Одно несчастье следовало за другим. Мой второй муж выпал из окна как раз тогда, когда он успешно завершал крупную биржевую операцию. Мой третий муж покинул меня. Да, покинул. И предоставил мне содержать и растить нашего младенца сына на то, что еще приносила мне музыка.
Это был монолог из пьесы — пьесы, разыгрываемой тенями в театре ее сознания. Она стояла рядом с пианино и декламировала монотонным голосом без малейшего чувства и выражения.
— Но ведь вы все это знаете, не правда ли? Я не хочу занимать... надоедать вам своими печалями. Во всяком случае, у медалей есть другая сторона и ад имеет свои пределы. — Она улыбнулась той же расплывчатой улыбкой. — Садитесь же, не будьте так робки. Разрешите, я угощу вас кофе. У меня еще сохранилась моя серебряная кофеварка.
— Благодарю вас, не утруждайте себя.
— Боитесь, я подолью отраву вам в чашку? — Возможно, это была милая шутка, но она провалилась с треском, а миссис Хейнс продолжала, словно про отраву сказал кто-то другой, какой-то невидимый третий: — Как я уже говорила, жизнь дарит и приятные неожиданности. Например, ко мне возвращается голос, как иногда бывает, когда женщина достигает полного расцвета. — В доказательство она надтреснуто пропела гамму, села за пианино и швырнула в комнату мешанину нот, резанувших слух, как аккорд, взятый котом. — С тех пор как мои ученики и ученицы оставили меня — впрочем, все на редкость бездарные, — я получила возможность работать над своим голосом и даже сочинять музыку. Слова и музыка приходят ко мне вместе из воздуха. Вот так.
Она прищелкнула пальцами, извлекла из инструмента еще один нестройный звук и запела, импровизируя:
— Из воздуха мая, измены не зная, принес ты любовь мне без дна и без края... Две песни в течение пяти минут!
— А другая?
— «Совсем вдвоем», — ответила она. — Едва я произнесла эти слова, как они запели во мне. — Она вновь повысила голос в столь же немелодичной мелодии. — Совсем вдвоем с тобой я, блаженство дорогое, и телефон не зазвонит, нас беспокоя.
Она засмеялась и повернулась на табурете ко мне. Кот воспарил на ее плечо, как легкий клочок бурого меха, сбежал по ней на пол и расположился между ее туфлями на высоком каблуке.
— Он ревнует, — сказала она со своим нервным смешком. — Он видит, что меня влечет к вам.
Я сидел на ручке выпотрошенного кресла, напустив на себя самый неприступный вид, какой мог.
— Мне надо бы поговорить с вами о вашем сыне, миссис Хейнс. Вы не против?
— Напротив, — сказала она. — Это большое удовольствие. Нет, я серьезно. Соседи не верят, когда я рассказываю им, как Гарри преуспевает. Они думают, будто я живу своими снами. Правда, мне редко выпадает случай побеседовать с культурным человеком. Район этот утратил былую избранность, и я серьезно подумываю о том, чтобы переехать.
— Переехать куда? — спросил я в надежде направить ее мысли в более реалистическое русло.
— Может быть, в Буэнависту. Я бы хотела, но Генри против. Он не хочет, чтобы я ему мешала, я понимаю. И я не гожусь для общества людей высокого полета, с которыми он поддерживает знакомство. Пожалуй, я останусь здесь и обновлю дом. — Она оглядела убогую комнату: истертый ковер, выцветшие обои, сотворенные пауками облачка тумана в углах под потолком. — Бог видит, он в этом нуждается.
Мечта таяла на глазах. Я ударил по ней самыми жестокими словами, какие у меня хватило духа пустить в ход:
— Откуда вы возьмете деньги?
— Генри для меня ничего не жалеет, или вас это удивляет? Мне очень тяжело брать у него деньги. Он ведь молодой человек, пролагающий себе путь к успеху. Ему необходим оборотный капитал — потому-то я и работаю над моими песенками. Какая-нибудь обязательно принесет мне славу, и я перестану быть обузой для Генри. У меня нет сомнений, что я напишу песню, которая разойдется в миллионах экземпляров. Я вовсе не глупа. И с первого взгляда отличаю истинно умных людей. Но вы это знаете.
Это убеждение, что я знаю все, что знает она, было в ней особенно пугающим, хотя и не только оно. Меня душила жалость и что-то близкое к панике — каким же было детство Генри? Разгуливал ли он по стенам ее фантазий, веря, что твердо стоит на земле? А когда его ноги проваливались сквозь хлипкие досочки, настоящую землю землей не признавал?
— Как Генри зарабатывает деньги?
— Он занимается коммерцией, — ответила она с гордостью. — Покупает и продает предметы искусства избранному кругу друзей. Разумеется, это временно. Генри не отказался от своих артистических устремлений, как вам, разумеется, известно. Но мистер Спир сказал, что время для него еще не настало. Ему необходимо еще поработать над собой. И Генри занялся коммерцией. У него особый глаз на все истинно ценное, который, будет только справедливо сказать, он унаследовал от своей матери. — Улыбка ее стала широкой и зубастой, грозя вырваться за пределы рта. — Вы хорошо знаете Генри?
— Не так хорошо, как мне хотелось бы. Вы упомянули Майкла Спира, агента?
— Да. Генри надеялся, что мистер Спир будет его представлять. Но мистер Спир сказал, что для профессионального дебюта ему необходимо еще поработать над собой. Искусство — взыскательная госпожа, кому же знать, как не мне.
Она растопырила пальцы и несколько раз согнула и разогнула их. Кот встал на задние лапы, а передними принялся игриво бить по ее рукам.
— Лежи, Гарри, — сказала она. — Я называю его Гарри. Я спросил из далекого угла:
— Со Спиром Гарри познакомила Хильда Дотери?
— Генри, — поправила она меня. — Этого я предпочту не обсуждать. Есть люди, которыми я не хочу грязнить свой рот. И все Дотери возглавляют мой личный черный список.
— Но Генри знаком с Хильдой Дотери? Они вместе играли в школьном спектакле, верно?
Без видимой перемены ее улыбка превратилась в сердитый оскал.
— Я не желаю говорить о ней. Она принесла грязь в мой дом. Генри был хорошим чистым юношей, а она его испортила. Эта Дотери — причина всех его страшных несчастий.
— Так что же она ему сделала?
— Впилась в него, как суккуб, обучила его разным гнусностям. Я поймала их на чердаке в этом самом доме. — Кот принялся ходить, постанывая, взад и вперед, словно тигр по клетке. — Они притворились, будто переодеваются, примеривают костюмы для спектакля, но я-то знала, чем они занимаются. Даже в том возрасте о ней ходила дурная слава. Я схватила со стены веревку и изгнала ее отсюда, полураздетую, как она была. Вниз по чердачной лестнице и через черный ход. Я сдержанная женщина, вы это знаете. Но Христос изгнал менял из храма, не так ли? Я уверена, вы знаете Святое писание. Человек с вашим интеллектом.
Ее лесть, если это была лесть, звучала сардонической насмешкой. Самые решительные ее утверждения, казалось, выражали тягостное сомнение. Я ощущал ее внутренний мрак, скрытое "я", управлявшее ее улыбками и жестами, как кукловод — марионеткой. Но нитки перепутались.
— Гарри, сказала я ему (он тогда был Гарри), твоя мать любит тебя, как никто никогда любить не будет. Обещай мне на коленях, что больше ты не будешь с ней видеться! Я рассказала ему об ужасах, которые подстерегают мальчиков, о падении и болезнях. Он был очень кроток и ласков. Он плакал у моих колен и обещал всегда быть хорошим мальчиком. Но он предал меня, предал мое доверие к нему.
Кот замер, как фигурка мраморного фриза, обращенный в камень ее высоким, пронзительным голосом. Постанывание перешло в свирепое ворчанье, а длинный хвост вздернулся.
— Успокойся, Гарри. Те же тревоги у меня были и с тобой, пока я тебя не привела в порядок. Верно, мальчик? — спросила она певуче. — Но ты все равно любишь мамочку, верно, мальчик? Э, Гарри?
Она согнула палец. Кот вскочил к ней на колени и свернулся в неподвижный клубок. Поглаживая его, она сюсюкала ласковые слова.
Я прервал их беседу:
— Вы упомянули про несчастья Генри, миссис Хейнс. Какие несчастья?
— А, да. Они винили его в разных поступках, совершенно невозможных поступках, поступках, которых он не совершал и не помыслил бы совершить. В те вечера, когда, по их словам, он залезал в чьи-то дома, мы с ним мирно сидели дома. Или он задерживался в библиотеке, или был в кино — изучал технику актерского мастерства. Он никогда не пил, никогда! Единственный раз, когда он вернулся домой и от него пахло, его принудили какие-то негодяи. Подстерегли в переулке и насильно влили ему в рот виски из бутылки. Он выплюнул его и объяснил им, что он о них думает. А вещи, которые они нашли в комнатке, которую я ему выгородила в подвале, он купил открыто и честно у знакомого мальчика в школе.
