— Лучше забудьте о том, что вы придумали, мистер Хиллман. Это та самая дорожка, о которой я вам только что говорил. В конце концов вы утонете.
— Я уже утонул, — сказал он ровным голосом.
Он опустил голову на руки, и волосы его рассыпались по столу, как большой срезанный белый сноп. На затылке я рассмотрел круглую лысину, которую он обычно прятал.
— Что вы сделали с ножом? — спросил я. — Отдали его Дику Леандро?
— Нет. — Опершись руками о стол, он выпрямился. На полированной поверхности остались следы его грязных ладоней. — Но хотел бы, чтобы отдал.
— Том? Вы отдали нож Тому?
Он застонал:
— Я не только отдал нож Тому. Я еще говорил Боткину, что покупаю это изделие в подарок сыну. Бастиан, должно быть, не придал этому особого значения. Но он еще докопается.
— Бастиан докопается, — сказал я. — Но из этого еще не следует, что Том воспользовался ножом против своей матери и отца. Наверняка у него не было причины убивать мать.
— Ему не нужны рациональные мотивы. Вы не знаете Тома.
— Вы уже говорили мне об этом. И в то же время отказываетесь рассказать мне все до конца.
— Вечером вы что-то сказали о покушении на человеческую жизнь.
— Я совсем не хотел, чтобы это вырвалось у меня.
— Кто на кого покушался? И почему?
— Том угрожал Эллен револьвером. Это было совсем не мальчишество.
— Это и есть тот воскресный утренний эпизод, который вы так скрывали?
Он кивнул.
— Я думаю, этот случай совершенно лишил его разума. Когда я приехал домой после визита к судье, Эллен была у него в комнате. Он держал револьвер возле ее головы. Вот здесь... — Хиллман указал пальцем на висок, — а она стояла на коленях, взывая к его милосердию. Буквально умоляла его. Я не знаю, почему он отдал мне оружие. Целую минуту потом он держал меня под дулом револьвера. Я почти был уверен, что он выстрелит.
Я почувствовал, как у меня на затылке взмокли волосы. Картина и в самом деле страшная, более того, она была классической: шизофреник в роли убийцы.
— Он сказал что-нибудь, когда вы забрали у него оружие?
— Ни слова. Отдал мне револьвер совсем спокойно. Действовал, как автомат, по-видимому, не понимая, что сделал или что собирался сделать.
— Он говорил что-нибудь вашей жене?
— Да. Сказал, что убьет ее, если она не оставит его в покое. Она просто вошла в комнату, чтобы предложить ему поесть, и тут он совершенно взбесился.
— У него в голове было много всякого, — сказал я, — и должно было быть после той ночи. Он мне кое-что об этом рассказывал. Пожалуй, это был критический момент в его жизни. Он первый раз встретил своего настоящего отца. — Хиллман поморщился. — Отца, который, быть может, разбил вдребезги его представление о нем. Можно сказать, он был затерян между двумя мирами и готов был обвинить вас и вашу жену, что вы не подготовили его. Вы знаете теперь, что должны были сделать это. Вы не имели права скрывать от него правду, нравится она вам или нет. И когда, наконец, правда ему открылась, он не смог воспринять ее во всем объеме. Он ведь не случайно перевернулся в машине тем утром.
— Вы хотите сказать, что он пытался покончить собой?
— Да, он сделал такую попытку. Думаю, это был больше чем сигнал, что его жизнь вышла из-под контроля.
Он не смог выпустить из рук руля и потому не пострадал.
Никто не пострадал и в инциденте с револьвером.
— Вы восприняли это совершенно серьезно. А он был болезненно серьезен.
— Может быть. Но я не пытаюсь ничего сбросить со счетов. Вы разговаривали об этом с психиатром?
— Нет. Существуют вещи, которые нельзя выносить за пределы семьи.
— Это зависит от того, какая семья.
— Послушайте, — сказал Хиллман, — я боялся, что его не примут в школу, если узнают, что он бывал таким необузданным.
— Это было бы трагедией.
— Я должен был как-то реагировать. А я и сейчас не знаю, как поступить с ним.
Он опустил всклокоченную голову.
— Вам нужны более квалифицированные советы, чем могу дать я: психиатра и юриста.
— Вы считаете, что он убил тех двоих?
— Совершенно необязательно. Почему вы не попросили доктора Вайнтрауба порекомендовать вам кого-нибудь?
Хиллман поднялся.
— Эту старую бабу?
— Я думал, он ваш старый товарищ и кое-что понимает в психологии.
— Я полагаю, у Элиа ничтожные знания. — В голосе Хиллмана послышалось презрение. — У него было нервное потрясение после Мидуэя, и мы вынужденно отправили его на родину для поправки здоровья в то время, как гибли люди. В то время, как гибли люди, — повторил он и погрузился в молчание.
Он сидел и, казалось, слушал самого себя, свои воспоминания. Я ждал. Его сердитое лицо постепенно смягчилось, и даже голос изменился.
— Господи, что это был за день! Мы потеряли больше половины наших машин. Их сбивали, словно сидящих уток. И я не смог вернуть их. Я не виню Элиа за это нервное расстройство. Слишком много людей умерло у него на руках.
Голос его становился все тише, глаза удалялись от меня все дальше и дальше. Он, видимо, даже забыл о моем присутствии и был в том краю, где умирали его парни, а он так и не умер.
— Черт с ним, — сказал он. — Я люблю Тома. Мы не были очень близки эти годы. Но он мой сын, и, хотя с ним трудно договориться, я люблю его.
— Я уверен в этом. Но вы, может быть, хотите от него больше, чем он может дать вам. Он не может вернуть вам ваших погибших летчиков.
Хиллман не понял меня. Он, казалось, зашел в тупик. Стальные глаза подернулись дымкой.
— Что вы сказали?
— Возможно, вы слишком много ждете от него.
— Каким образом?
— Оставим это, — сказал я.
Но Хиллмана это задело.
— Вы думаете, я хочу слишком многого? Я получил чертовски мало. А все это я предоставляю ему. — Он развел руками, как бы охватывая ими весь дом и все, что ему в нем принадлежало. — Он может взять себе, если это хоть как-то защитит его, последний цент, который у меня есть. Мы заберем его отсюда и уедем жить в другое место.
— Вы уезжаете, оставив себя во главе, мистер Хиллман. Так ничего не изменится.
— Изменится. — В голосе его прозвучали и фатализм, и вызов.
— Может быть. Давайте просчитаем вероятности. Единственным доказательством против него является нож, но, если подумать, и это очень сомнительно. Он наверняка не брал его с собой, когда вы отправили его в «Проклятую лагуну».
— Может быть, и брал. Я не обыскивал его.
— Готов держать пари, что они обыскивали.
Хиллман опять прищурил глаза, и они превратились в узенькие щелочки.
— Вы правы, Арчер. Когда он уходил, у него не было ножа. Я помню, что видел его после всего в тот же день.
— Где он был?
— В его комнате. В одном из ящиков письменного стола.
— И вы его оставили там?
— У меня не было причин не делать этого.
— Тогда любой человек, имеющий доступ в дом, мог забрать его?
— К несчастью, и Том тоже. Он мог пробраться сюда после того, как сбежал из школы.
— Но это также не исключает и Дика Леандро. Ему не надо пробираться, он ведь входит и выходит в любое время.
— Да. Но что это доказывает?
— Пока ничего, но, если мы соединим это с тем, что, возможно, именно его видели вчера вечером у «Барселоны», то появится повод для некоторых размышлений. И все-таки, знаете, в этой версии что-то пропущено. Равенство не равно.
— Дик никак не может быть этим пропущенным звеном, — сказал он поспешно.
— Почему вы так заботитесь о Дике?
— Я очень люблю его. А почему бы и нет? Он — очень приятный парень, в свое время я помог ему. Черт вас возьми, Арчер, — заговорил он искренне, — когда человек достигает определенного возраста, ему нужен кто-то, кому он мог бы передать свои знания или хотя бы часть их.
— Вы думаете также, что можно дать и деньги?
— Практически возможно и это. Это будет зависеть от Эллен. Основные деньги у нее. Но я могу заверить вас, что для Дика это ничего не значит.
— Это кое-что значит для любого из нас, и я думаю, что это много значит и для Дика.
— На чем основано ваше предположение?
— Он — приживал. Вы знаете, что это значит? Он живет на благодеяния других людей. Особенно ваши. Скажите мне вот что. Дик знал об инциденте с револьвером в комнате Тома?
— Да. Он был в то воскресное утро со мной. Он отвозил меня сначала к судье, потом домой.
— Он в курсе очень многих событий, — отметил я.
— Это естественно. Он практически член нашей семьи. Дело в том, что я ждал его сегодня к вечеру. — Он посмотрел на часы. — Но сейчас уже слишком поздно, десятый час.
— Вы не можете вызвать его сюда?
— Не на ночь глядя. И потом у меня вовсе нет желания брать себя в руки, чтобы появиться перед Диком.
Он робко посмотрел на меня. Тут-то он и раскрыл себя, свою суть. В нем жили два человека: тщеславный, никогда не забывающий о своем лице-маске, и второй — тайный, скрывающийся под этой маской и никогда из-под нее не появляющийся.
Он водворил на место свою серебряную гриву и пригладил ее руками.
