— И что же? Сколько времени вам нужно, чтобы оклематься от этого бардака? Я хочу сказать, от этих глупостей?
— А?
— Ну, в общем… я предполагаю, что ваша работа требует некоторого восстановления сил… Я бы даже сказал, чуточку забвения.
Я стою в коридоре, облокотившись на поручень, еще не до конца очнувшись. Воспоминание застигло меня врасплох — фильм о моем мучительном дебюте. Несколько тысяч пассажиров, которых я повстречал с тех пор, говорили со мной только о своих отпусках да об архитектуре. Произнес ли хоть кто–нибудь слово «забвение»?
— Да, забвения… Раньше мне требовалось не меньше пятнадцати часов сна в собственной постели, чтобы восстановить нормальный ритм и начать ясно видеть. Теперь это происходит в ту же самую секунду, как я ступаю ногой на перрон Лионского вокзала. Едва поезд останавливается, я выпроваживаю всех пассажиров, осматриваю вагон, чтобы проверить, не забыл ли кто чего, затем выхожу. И вот тут…
— Представляю себе…
— Это божественное счастье, дар небес. Но оно длится всего несколько мгновений, пока не дойду до конца платформы. Впечатление такое, будто я вернулся из экспедиции, которая длилась целые века. Чувствуешь себя грязным и счастливым.
Он смеется и снова хлопает меня по плечу. На сей раз это скорее отеческий жест.
— Отдаю вам должное по крайней мере за одну вещь — за вашу зрелость касательно оценки времени. Я хочу сказать, проходящего времени. Обычно молодежь не придает ему никакого значения.
— Что–то не понимаю.
— Это непросто. Ведь у парня двадцати лет от роду нет в голове песочных часов, для него всегда либо полдень, либо полночь, он что угодно готов сломать, лишь бы получить удовлетворение прямо сейчас, сию же минуту, но он может также терять и часы, и дни ради какой–нибудь подробности или впечатления. Отчасти это нормально, ему ведь кажется, будто впереди целая вечность. Я сам такой был. А вот вы нет. У вас есть понятие о чем–то большем, несвойственное вашему возрасту. Короче, вы, кажется, поняли самое главное — есть только две вещи, которым стоит придавать значение: миг и терпение. Надо уметь жить и тем и другим.
Я сражен. Нокаут. Отродясь такого не слышал. Но запишу все на клочке бумажки, чтобы малость обмозговать сегодня ночью. Впрочем, пора возвращаться.
— Это как посмотреть, — говорю я, делая вид, будто врубился. — В любом случае я этого не забуду, спасибо за науку. В общем, если будут какие–то проблемы, заглядывайте ко мне.
— У меня их не будет. Все, что я хочу, это спать. Спать…
*
Проверяю, все ли готово для таможни. Первыми проходят французы и смотрят только листки деклараций, видимо на тот случай, если пассажир окажется настолько глуп, чтобы там написать: «Пятьсот штук, укрытых от налога». Время от времени они связываются со своими по портативной рации, запрашивая данные о личности, аппарат потрескивает, и они проходят в следующий вагон. Швейцарцы не такие рутинеры, но тоже вполне предсказуемы в своей паранойе по поводу нелегальных иммигрантов. Любому экзотическому субъекту надлежит обладать транзитной визой, и все это ради того, чтобы на скорости сто шестьдесят промчаться за два часа через их маленький рай, ни разу не ступив туда ногой. Это могло бы показаться смешным, если бы не стоило сто двадцать французских франков. Никто из них этого не знает, и мало кто имеет; некоторых высаживают на границе даже с паспортом в полном порядке. Однажды я поинтересовался у таможенника, гражданам каких стран требуется виза. Ответ: Азия, Африка, Ближний и Средний Восток, СССР, а также широкий выбор государств Южной Америки. В другой раз меня просто сухо спросили: «Негры есть?» Этот по крайней мере обладал достоинством краткости. Из тех, что сразу объявляют масть. И как раз нашел одного сенегальца, с которым мы немного поболтали перед Валлорбом. Студент–юрист из Дакара. Бедняга услыхал:
— Твоя надо виза, твоя сходить.
— Но я совершенно не знал, уверяю вас…
— Твоя сходить, говорю.
Парень сдержался, одарил их улыбкой бваны и пожал мне руку на прощание. Прежде чем перейти в следующий вагон, швейцарец меня спросил все–таки, давно ли мы с этим негром знакомы. И в этом не было ничего показного. Вполне ведь можно развивать в себе способность к абстракции и при этом пронзительно кричать кукушкой.
— Немедленно зайдите ко мне в купе!
Я из–за него даже вздрогнул. Когда ко мне врываются без стука, я и убить могу. Этот тип с двадцать третьего места, тот самый с неправильным билетом.
— Успокойтесь и смените тон. Вы опять из–за своего билета?
— У меня бумажник украли! Вот! А у меня там все было! Деньги, билет, права — все.
Он сам захотел оставить при себе свой дурацкий проездной документ. Отлично сработано. Лучше бы уж доверился мне.
— Это ведь вы обязаны следить тут за порядком или нет? Сами же говорили недавно о ворах.
Это правда, но не на французской части маршрута. Такие штуки случаются только в Италии.
— Я отвечаю только за билеты и паспорта, которые сданы мне на хранение.
— Вот, опять виноватых нету! Я хочу получить обратно мои пять тысяч и мой паспорт! Ну, попадись мне этот мерзавец!
Я выхожу в коридор и направляюсь в купе номер два. Загадочный соня, с которым мы недавно толковали, шарит на полках, а американец стоит на четвереньках, засунув голову под диванчик. Похоже, по доброй воле.
— Мы его уже четверть часа ищем! Точно, сперли, я же вам говорю!
— Вы выходили из купе со времени отправления?
— Только на десять минут, бутерброд себе купить, а этот месье и вот этот месье были в коридоре, — говорит он, показывая пальцем на своих попутчиков.
— И вы оставили тут свой бумажник?
— Не помню. На какое–то время я снимал пиджак… Не помню.
Американец разгибается:
— Внизу пусто.
Он преспокойно усаживается у окна, видимо решив, что уже достаточно постарался. Соня делает то же самое, расстроенно разведя руками.
— Да я же вам говорю, что его украли, у–кра–ли, не мог я его потерять!
— Э… хм. Кто дает себя обокрасть, тот и потерять способен. Так что все отсюда выходите, а я разбираю купе. Там поглядим.
В несколько поворотов четырехгранного ключа я разбираю купейное оборудование на мелкие части. Пусто.
— Ну что? Не это купе обыскивать надо, а все остальные, весь поезд! Я этого так не оставлю!
Псих с манией величия. Гарпагон, хнычущий по своей кубышке, гордый законным статусом пострадавшего. Странно, его стенания нагоняют на меня сон, но зевать сейчас некогда. Он вот–вот начнет пожирать время моего сна. Хуже всего, что через какие–нибудь двадцать минут припрутся таможенники, а уж я–то знаю, как они способны изгадить обедню.
— Вы ведь должны знать, что делают в таких случаях!
— Ну да… вызывают начальника поезда, чтобы составить акт. Это я знаю, тут нет ничего сложного.
— Что–что составить? Да плевал я на вашу бумажку!.. Мне деньги мои нужны и документы, черт подери!
Вернувшись к себе в кабинку, хватаю микрофон. Кроме объявлений по поводу воришек, я использую эту штуку только в самых торжественных случаях. Или ради мести, как в тот раз, когда один подвыпивший контролер решил пройтись на мой счет. Четверть часа спустя я объявил во всеуслышание: «Дамы и господа, извещаем вас, что в голове поезда имеются пустые места. В голове контролера тоже». Он догадался, что это я, но проверить так и не смог. Сегодня я собираюсь остаться учтивым:
«Начальника поезда просят срочно зайти в девяносто шестой вагон».
Вот уж чему не обрадуются. В 20.30 шеф как раз переваривает обильно спрыснутый ужин в одном из пустых купе, готовясь сойти в Валлорбе и завалиться на тюфяк железнодорожной гостиницы в ожидании пассажирского, который доставит его домой. Если он из Гренобля, это еще туда–сюда, но если парижанин, то ждать ему придется обратного «Галилео», который проходит в 2.59. Проколы, сплошные проколы.
Возвращение к драме второго купе. В 23.30 пассажир, следующий до Венеции, теряет свой бумажник и слетает с катушек. Этот идиот уже обыскал первое и третье купе. Люди в коридоре смотрят с любопытством, для надежности сунув руку в карман.
— Куда он там запропастился, ваш начальник поезда?
— Он придет, но в любом случае ему сходить через четверть часа, его маршрут закончен. Он сдает смену швейцарским контролерам.
Но я уже заранее знаю, что скажет швейцарец со своим невыносимым акцентом: «Кража совершена во Франции? Ну так ничего не могу поде–е–е–е–лать». Логика кафкианская и пограничная. Сегодня только ее и слышу.
Поезд незаметно замедлил ход. Узнаю вдалеке это странное, пестро раскрашенное здание, что–то вроде водонапорной башни, закамуфлированной каким–нибудь фовистом. Меньше километра осталось. Трехзвездочный кривит рожу:
— Так это ты вызывал?
У него из памяти еще не выветрилась наша недавняя стычка, и он небось думает, что я это сделал нарочно. Излагаю факты за тридцать секунд. Представляю, что у него в башке: «И надо же было этому свалиться именно на меня!» Полностью солидарен. Он обшаривает, обнюхивает, ощупывает и постановляет:
