Кэролайн прислонилась спиной к раковине и слегка приподняла брови.
— Не стоит благодарности.
Я посмотрел в окно на лагерстремию.[12] Кэролайн уперла руки в бока.
— Господи, Трес, а что, по-твоему, я должна делать? За весь прошедший месяц я тебя практически не видела. Ты три раза подряд отменил обеды, о которых мы договаривались, заставил меня целый час прождать перед «Маджестик» с двумя чертовыми билетами на концерт, а когда я попыталась тебя порадовать…
— Извини. У меня выдалось непростое утро, Кэролайн.
Она наградила меня саркастической улыбкой.
— Ясное дело. Гонялся за какой-нибудь красоткой в Остине и подглядывал ночью в ее окна с биноклем. Бедняжка.
— Ее убили.
Улыбка Кэролайн немного помедлила и исчезла.
Она выслушала мой рассказ, на ее лице я видел мягкое сочувствие, но на меня она не смотрела. Ее глаза двигались так, будто она решала сложное математическое уравнение, возможно, пыталась сообразить, чем грозит это убийство моей карьере.
Когда я закончил, Кэролайн сложила на груди руки.
— И что сказала Эрейни?
— Что я все сделал неправильно. Дело закрыто.
— А ты что ответил?
— Я уволился.
Через пару секунд потрясенного молчания Кэролайн взглянула на свои часы, взяла сумочку с кухонной стойки и принялась искать что-то внутри. Она пыталась этого не показывать, но я видел, как ее плечи расслабились, словно ей стало легче.
— И что теперь? — спросила она.
— Понятия не имею. Все зависит от того, чего хочет Мило Чавес.
— Иными словами, ты намерен продолжать на него работать без лицензии — вроде того, что ты делал раньше?
Слово «раньше» она произнесла как эвфемизм, заменяющий понятие, о котором нельзя говорить вслух в приличном обществе.
— Может быть, — ответил я.
— А ты не забыл, что, когда ты в прошлый раз попытался оказать этому человеку услугу, тебя чуть не прикончили?
— Не забыл.
— Я не понимаю… до меня не доходит, почему ты не можешь просто… — Она замолчала, и уголки ее губ напряглись.
— Ну, скажи, что хотела, — подтолкнул ее я. — Почему я не могу воспользоваться своим дипломом и преподавать где-нибудь английский язык?
Она покачала головой.
— Меня это не касается, верно?
— Кэролайн…
— Мне пора, Трес, — перебила меня она и добавила без особой надежды: — Ты можешь поехать со мной на студию. Купим что-нибудь перекусить и проведем пару часов в гримерке, как в старые добрые времена. Нам это не помешает.
— Мне нужно позвонить Мило.
Ее сковал ледяной холод.
— Ладно.
Кэролайн закрыла сумочку, подошла ко мне и, едва коснувшись щеки губами и не глядя на меня, поцеловала. От нее пахло детской присыпкой, на носу рассыпались веснушки, с которыми не могла справиться никакая пудра.
— Извини, что побеспокоила тебя, — сказала она.
Как только входная дверь захлопнулась и заработал двигатель ее машины, Роберт Джонсон выбрался из своего убежища, с подозрением посмотрел в окно и наградил меня обещающим все кары на свете взглядом, который, видимо, перенял у Эрейни.
— Если тебе нравится изображать из себя Анну Франк,[13] я тут ни при чем.
Роберт Джонсон подошел ко мне, лениво куснул за лодыжку и отправился к своей миске с едой.
Иногда выдаются такие дни, когда все на свете просто мечтают с тобой подружиться.
На закате небо приобрело цвет вареного баклажана, и семь миллионов скворцов собралось на совет на деревьях и телефонных проводах города. Они издавали пронзительные скрипящие вопли, которые наверняка сбили настройки всех сонаров подводных лодок в Мексиканском заливе.
Я стоял на кухне и читал вечерний выпуск «Экспресс ньюз». После того как я открыл третью банку пива «Шайнер бок», у меня возникло приятное ощущение немоты в членах.
Джули Кирнс благородно позволила себя пристрелить в день, когда других новостей не наблюдалось, и маленькая статейка, посвященная ее смерти, появилась на А-12. Меня там тоже упомянули как сознательного гражданина, позвонившего в 911. Автор статьи даже успел сделать домашнее задание и сообщил своим читателям, что они, возможно, помнят песенку Джули Кирнс «Еще три одиноких ночи», записанную Эммилу Харрис в 1978 году, или по ее более поздним концертам в качестве скрипачки и певицы, выступающей на подпевках у восходящей местной звезды Миранды Дэниелс. У полиции нет никаких улик, ни оружия, ни надежных свидетелей.
Журналист ничего больше не написал про Джули Кирнс — никаких интересных фактов, которые мне удалось узнать, пока я ходил за ней по городу, разговаривал с соседями и изучал мусорное ведро. Например, про тот факт, что Джули любила тайскую еду и делала покупки в том же магазине «Нью эйдж», куда ходит моя мать. Или что Джули играла в группах, исполняющих музыку «кантри», с шести лет, но тайно, по ночам же слушала Ицхака Перлмана.[14] Кроме того, он пила дешевое белое вино и у нее был попугай.
Ни один из полезных фактов не попал в газету, кроме того, что теперь у Джули Кирнс имеется дырка в голове.
В последней части статьи автор возмущался, что полиция закрыла парковку колледжа на все утро, и сообщил своим читателям, какие неудобства это доставило. Он даже процитировал заявления раздраженных преподавателей, которым пришлось оставить свои машины в нескольких кварталах от учебного заведения.
Я подумал про прекрасно одетую Джули Кирнс и ее скрипку на переднем сиденье «Кугуара» 68-го года. И еще о том, что действительно плохо, когда ты несколько дней следишь за каким-то человеком. Это вовсе не скука, как сказало бы вам большинство частных детективов; просто наступает момент, когда объект неожиданно становится для вас реальным человеком.
Я выпил еще пива.
Дозвониться по телефону до Мило Чавеса мне не удалось. Тогда я отправил несколько сообщений на его пейджер, но секретарша Мило Глэдис твердо стояла на том, что тот находится вне пределов досягаемости. Иными словами, уехал в Берн по важному делу. Глэдис не стала спорить, что «важное дело» это оксиморон, однако повторила, что ничем не может мне помочь. Да, она слышала новость про Джули Кирнс. Да, полиция к ним приходила. Да, она отправила Мило сообщение. Нет, она не может с ним связаться. Нет, предложение побеспокоить самого Леса Сент-Пьера, бога агентов, она даже не собирается обсуждать. И велела мне попытаться позвонить завтра утром.
Я поблагодарил ее и повесил трубку. И решил, что вполне могу лечь спать. Но, к сожалению, время, приливы и еженедельный ужин у моей матери имеют привычку не спрашивать, наступать им или нет.
Я отправился в ванную комнату и посмотрел на себя в зеркало.
— Ты справишься, — сказал я своему отражению.
Роберт Джонсон искоса поглядывал на меня от самопроизвольно капающего крана, куда он ходил на водопой, но не поддержал ни единым звуком.
Я принял душ и нарядился — надел целые, без дыр, джинсы, футболку с надписью «Залив для волн» и парусиновые туфли на толстой каучуковой подошве, относительно новые, но крайней мере, еще не похожие на печеную картошку.
Затем я опустил крышу своего «Фольксвагена», поехал по Бродвею на север, в сторону Вандивер-стрит, и промчался по центру Аламо-Хайтс под пронзительные звуки латиноамериканской музыки. Когда я остановился на светофоре на углу Остин-Хайвэй, ребятишки в смокингах и стетсонах,[15] сидевшие в своих «Мерседесах» рядом со мной, принялись на меня пялиться, да так, что не могли оторваться.
Как только ты попадаешь на Вандивер, найти дом моей матери не составляет никакого труда, даже в темноте. Нужно просто ехать вдоль ряда беленьких домиков, построенных после Второй мировой войны, пока не увидишь розовое бунгало с зеленым фонарем на крыльце перед дверью. Это еще мягко говоря.
Никто не встретил меня у дверей, поэтому я вошел сам.
Сегодня вечером моя мать жгла в доме благовония, кактус в горшке опутывали мигающие рождественские фонарики, джакузи на веранде весело булькало, готовясь к вечеринке. Главную тему убранства дома можно было сформулировать так — этническая эклектика: мексиканские безделушки соседствовали с японскими кимоно и африканскими посмертными масками.
Двое незнакомых мне мужчин играли в пул в столовой, оба примерно моего возраста, в обтягивающих джинсах, сапогах и хлопковых рубашках с закатанными рукавами, открывающими всеми миру могучие трицепсы. Они кивнули мне и продолжили игру.
Я спустился по лестнице на кухню, где мать и Джесс смотрели телевизор, на экране которого Кэролайн рассказывала о десятичасовых новостях. Она сообщила нам, что у нее будут самые свежие новости о пожаре в Норт-Сайде.
— Трес, милый. — Мать встала, сжала мои щеки обеими руками и поцеловала меня. — Надеюсь, суп с тортильей удался.
Сегодня она оделась так, будто жила в Зимбабве, — в разноцветный длинный халат и длинную черную шаль. Серьги из черного дерева по форме напоминали каменные памятники древности с острова Пасхи, на руках звенело столько серебряных браслетов, что они стали похожи на пружины. Моей матери пятьдесят пять, но выглядит она максимум на тридцать пять.
