Йорг Кастнер - В тени Нотр-Дама

Виктор Гюго вызвал восхищение своим романом «Собор Парижской Богоматери» (в немецком переводе — «Звонарь собора Парижской Богоматери») у многих поколений читателей, а позже — и кинозрителей. Но тут же толпы литературоведов и историков принялись указывать на многочисленные мелкие ошибки и нелепости в книге. Если подсчитать все несоответствия, то их наберется порядочно. Поэтому и возникает подозрение, что Гюго намеренно изменил историю о танцовщице Эсмеральде, архидьяконе Клоде Фролло и горбатом звонаре Квазимодо, умолчав правду о тех, кому дал бессмертие.

Рукописи средневекового писаря Армана Сове из Сабле, найденные спустя долгие годы после смерти Гюго в его доме на острове Гернси, без сомнения послужили основой для романа Гюго. Они обосновывают эти подозрения и тут же раскрывают страшную тайну, которую Гюго так и не осмелился сделать всеобщим достоянием. Сейчас рассказ Армана Сове впервые будет опубликован, будет рассказана подлинная история Квазимодо, Фролло и Эсмеральды. Первый свет утренней зари рассеет тень от собора Парижской Богоматери…

Она умрет, и я не могу этому помешать. Большая черная птица, посланник смерти, уже покинула свое горное гнездо на Лунной горе и теперь в пути, чтобы раскрыть свои могучие крылья над ней. Она догадывается об этом уже давно. А теперь, когда рок приближается к древним стенам собора Парижской Богоматери, и я чувствую это. Ее решение — остаться и встретить опасность лицом к лицу — незыблемо, и я прочно связал свою судьбу с ее судьбой. Но я ничего не могу больше сделать, кроме как ждать тех, которым суждено ее спасти и принести ей же смерть. Черная птица прилетит. Я знаю это — не разумом, а глубиной моего отчаявшегося сердца.

Темная ночь, вечный союзник птицы смерти, опустилась над Парижем, и дома вокруг собора превратились теперь в призрачные создания, в притаившихся на корточках хищников, готовых к прыжку. Сена стала огромной змеей и обвилась вокруг острова подобно загадочному оуроборосу[1] , преграждая всякий путь к бегству. Все сговорились, чтобы украсть ее молодую жизнь.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я прошел в мою келью в Северной башне, зажег лампу на столе, достал бумагу, чернильницу и перья и теперь начинаю записывать мою историю, которая в то же время и ее история. Не знаю, сумею ли я закончить свои записи, прочтут ли их когда-нибудь. Не слышу ли я уже приглушенного грохота, топота нескольких тысяч ног тех, кто пришел со Двора чудес и провозгласил себя исполнителями рока, сами того не подозревая, что выполняют волю Сатаны? Возможно, я все-таки дойду до конца, и мое повествование станет предостережением для людей, чтобы они не примеряли на себя роль Бога, в которой они освободят необузданную, разрушительную мощь. Мощь, которая сильнее, чем любой человек.

Место, в котором я пишу эти строки, собор Парижской Богоматери, только кажется мирным приютом для осмысления и внутреннего уединения. Где-то в его бесконечных комнатах и углах, его часовнях и башнях Богоматерь скрывает тайну, чье разглашение решит судьбу человечества. И я проклинаю того, кто избрал именно меня для открытия этого секрета.

Не подглядывают ли за мной мрачные существа Собора — горбатое чудовище и его строгий учитель? Они тоже пытаются проникнуть в тайну собора Парижской Богоматери. Удастся ли это им или мне — я не знаю. Для меня очевидно лишь одно: моя судьба решиться здесь, на этом месте, в этом городе.

Но я забегаю вперед, лучше начать с начала, вернуться на полгода назад, в ту зиму, когда я, полный надежд, приехал в Париж. Я не подозревал, что неизвестная сила сделала меня мячиком в своей игре, пешкой на необозримой шахматной доске, чьи поля — это запутанные улочки Парижа. Путь, который привел меня к собору, был давно предначертан чужой рукой. Если бы я знал об этом, я бы тут же развернулся и не дал бы вовлечь себя в игру между жизнью и смертью, за небесное счастье или вечное проклятие… Слишком поздно…

Я хотел начать в Париже новую жизнь и жадно окунулся в шумное веселье большого города, когда прошел через ворота Сен-Мишель за два дня до Рождества. Я ничуть не ожидал, что уже скоро буду думать о том, чтобы покончить с собой, что стану разыскиваемым убийцей, что мрачное существо — монах-призрак — подкарауливает меня…

В темную, облачную ночь на 6 января 1483 года от рождества Христова я проклял этого беса Иоганна Гуттенберга вместе с его пачкающим черной краской печатным прессом. Я решил умереть. Только смерть, как я думал тогда, могла избавить меня от удушающих тисков проклятого цеха печатников с их чудовищными дьявольскими машинами. Казалось, весь Париж находился во власти их беспощадных рук, город сжат грязными, вымазанными маслом пальцами. Вдруг неплотные грозовые тучи еще больше затемняли ночное небо, а черные небесные демоны, посланники нового мрачного времени, которое однажды назовут по имени этого немца, Гутенберга?[2] Меня охватил ужас при этой мысли, а взгляд блуждал по хитросплетению крыш, башен и зубцов стен Парижа — и терялся в бескрайней тьме.

Хуже, чем страх перед новым, неизвестным, и смущение перед лицом того, что принесли на белый свет ученики Гутенберга, был только грубый кулак, который сжался в моем желудке, намотал на себя мои кишки — и довел до моего сознания, что кум Голод вознамерился уничтожить мое решение добровольно уйти из этой никчемной жизни. У меня не было даже сухой, заплесневелой крошечки хлеба в желудке и ни соля в кошельке, чтобы выбраться из своего крайне незавидного положения. Если быть честным до конца, у меня и кошелька-то больше не было. Обшитый дорогой парчой кожаный мешочек, воспоминания о лучших днях, послужил платой у скаредного ростовщика на Понт-о-Шанж[3] за кружку анисового вина, каравай хлеба и добрый кусок бри[4]. Два дня прошло с тех пор, и от яств остались только вкусные воспоминания.

Я вертелся волчком, как пораженный пляской святого Витта, не находя ни помощи, ни даже хотя бы малейшей надежды. Мрачным и пустынным мне показался остров посреди Сены, омываемый неутомимыми водами большого потока. Колокол напротив Сорбонны[5] уже давно пробил к Angelus[6], призвав к ночному покою. Шорохи из лачуг ремесленников стихли, как и голоса разодетых в лиловые полукафтанья гордо расхаживающих глашатаев, оповестивших о праздниках завтрашнего дня. В честь Каспара, Мельхиора и Бальтазара перед часовней Арнольда де Брак будет высажено майское деревце, во Дворце правосудия будет представлена мистерия молодого поэта Пьера Гренгуара, а на Гревской площади — зажжены потешные огни.

Проклятая Гревская площадь! Она лежала на правом берегу реки невдалеке от меня, и была ничем иным, как огромным темным пятном во всепоглощающей черноте. Они собираются завтра там праздновать День Трех волхвов и праздник дураков — с фейерверком. Мне было все равно, я бы с удовольствием не знал об этом и шагу бы не ступил на эту площадь позора. «Приходи рано утром на Гревскую площадь, — посоветовали они мне, — и пара честно заработанных солей тебе обеспечена. Ха-ха!»

На трескучем утреннем холоде я ноги сносил до ушей, так и не получив никакой работы. Слишком много других, которые мерзли вместе со мной, хотели того же самого. «Никакого опыта», — высокомерно отвергали меня строители. Слишком у меня изнеженные руки, и подходят они скорее для шитья и вязания, как шутили хозяева барж и возчики. А работать писарем, по своей исконной профессии, как выяснилось, стало совершенно невозможно. Дьявольское изобретение Гутенберга оставило без работы многих писарей в Париже, и они, объединившись, не давали ни одному чужаку перейти им дорогу. «Возвращайся обратно в Сабле», — сказали они. Но вот уж этого я никак не мог сделать.

В моем родном городе со мной произошло несчастье незадолго до Рождества. Мой покровитель, многоуважаемый адвокат Донатьен фрондо, вернулся слишком рано домой из поездки по делам в другой город и нашел меня в единственном месте в своем доме, где, по его мнению, мне нечего было искать. Но кто будет меня корить?! Бойкие взгляды и свежие округлые формы его чересчур молодой и слишком красивой супруги Антуанетты завлекли меня в ее большую, теплую кровать…