Посвящается моим родителям
Кёльн, год 1413 от Рождества Христова
В этом городе каждый что-нибудь скрывал. Ученик — от подмастерья, подмастерье — от мастера, мастер — от своей жены, у которой тоже были секреты, даже от собственной матери. Город пестовал свои тайны, и скопившиеся над сотнями крыш слухи разбухали, подобно жирным тучам.
Один прошлой ночью не вернулся домой — возможно, попал в руки разбойников; другого видели пробирающимся тайком по Линтгассе, при этом он бормотал страшные проклятия; третий якобы упал в Рейн, а потом его труп выловили ниже по течению.
Конечно, все знали, что лишь половина того, о чем судачили и во весь голос, и шепотом, соответствует действительности. И тем не менее каждый что-то видел, слышал, чуял нюхом или печенкой.
С тех пор как папа Урбан VI пошел навстречу городу Кёльну, пожелавшему открыть университет, появилась новая тема: факультет. Собственно говоря, об этом никто ничего толком не знал, кроме того, что там дают знания и прилежно их получают. Конечно, в церковных школах и при монастырях тоже учатся, но ведь университет — это совсем другое. Представлялось, что он состоит из огромного скопища ученых, спорящих о том, сколько ангелов может поместиться на шпиле колокольни и не упасть оттуда. Городские советники любили факультет, потому что он пополнял казну и составлял предмет их гордости, но кёльнским бюргерам от господ студентов было ни жарко ни холодно. Уже довольно скоро над факультетом, коллегиумами и схолариумами витали самые диковинные слухи. Одни утверждали, что там якобы делаются попытки доказать существование Бога, хотя любому, будь то мужчина или женщина, совершенно ясно, что это не нуждается ни в каких доказательствах. Другие уверяли, что там лишь неверующие, которые используют сие заведение исключительно для сокрытия своего истинного безбожия. И все-таки за факультет ратовал сам Папа. А это, в свою очередь, вызывало новые пересуды. Может быть, господа философы стараются доказать наличие Бога именно потому, что его вообще нет?
При этом каждый житель Кёльна со всем тщанием оберегал свою собственную тайну и мелкую, не заслуживающую особого внимания, и такую, что способна сыграть роль фатума, если ее выставить на всеобщее обозрение. За каждым фасадом сокрыт был след дьявола, за каждой стеной — неправедная любовь, в каждой исповедальне — скопище измученных душ, которые освобождались от своих тайных грехов, перекладывая их на сердце священника, внимающего горьким словам.
Духовные пастыри были истинными мастерами своего дела, потому что они — хотя и могли всего лишь читать молитвы, перебирая четки, — тащили горы этих излияний домой и каждую тайну хранили как сокровище — правда, при этом пытались поскорее забыть, куда именно его положили. Ведь все эти секреты были отвратительны, подчас смешны, а подчас ужасны. Супруг, обманывающий свою жену и похаживающий к молоденькой служанке, — это так, мелочь. Безобидна и вдова, спутавшаяся с парнем лет на двадцать моложе и похотливо возомнившая, что наступила ее вторая весна. Гораздо более тяжким проступком считалась святотатствующая ересь, в которую по ошибке вдруг впадал беспорочный до того бюргер, сумевший все-таки потом вернуться на стезю добродетели. Весомым грехом были и деяния алхимика, который уверовал, что нашел Бога в вине, хотя каждому известно: в вине можно найти разве что истину.
Если все обстояло еще хуже, то у отцов-исповедников мертвели уши. Один человек до смерти избил своего друга. Добродетельные жены признавались в неутолимости своих желаний, почтенные мужи не скрывали своих плотских развлечений, — священник призывал и тех и других раскаяться.
Вечером он шел домой, сгибаясь под тяжестью ноши. А на город опускалась мгла, сулившая хоть малую толику мира и покоя. Но видимость была обманчива. С наступлением ночи люди совершали еще более злые поступки. Им казалось, что в колеблющемся свете факелов они незаметны: просто тени, перебегающие от одного темного угла к другому. Большинство убийств совершалось во мраке, точно так же, как и большинство супружеских измен, — все, что нужно свершать тайно и скрытно, осуществлялось под покровом ночи и тумана. Ночь была хранительницей тайн и забирала их с собой в могилу. А утро делало вид, что ничего не знает.
Втянув голову в плечи, не глядя ни налево, ни направо, Лаурьен Тибольд шел по улицам чужого ему города. Правда, несколько лет назад отец брал его с собой в Кёльн и показывал церкви и соборы, городскую стену, ратушу, рынки, — Лаурьен тогда ни на секунду не переставал удивляться. Но сегодня его гораздо больше интересовало, как бы целым и невредимым добраться до схолариума. Дома, на Нижнем Рейне, ему поведали, что студенты имеют обыкновение подкарауливать новичков и заманивать их к себе, потому что бурсы и коллегиумы не могут похвастаться особым богатством, а каждый новый студент означает пополнение опустевшей кассы. Конечно, у Лаурьена уже было место в схолариуме, но подобные слухи внушают беспокойство, и он не мог не испытывать страха. А вдруг кто-нибудь заметит, что он собирается учиться, схватит его за рукав и потащит к себе? Но если он и дальше не будет поднимать глаз от булыжников и устилающих улицу досок, он никогда в жизни так и не отыщет свой схолариум. Ему нужно с чувством собственного достоинства смотреть прямо и делать вид, что у него и мысли нет стать новым членом университета. А если его и правда кто-нибудь спросит, он ответит, что ищет друга.
Перед ним оказался рынок, на который торговцы и крестьяне сгоняли скот. Воняло навозом и мочой, плетки стучали по пыльной, твердой земле, коровы ревели, рыночные торговки пронзительно кричали. Лаурьен робко спросил у одного из торговцев, как пройти на Сант-Гереонштрасе, где находился его схолариум. Человек плеткой показал в сторону нижней части рынка и объяснил, что нужно пересечь Шмирштрасе, пройти мимо больницы и потом все время держаться левой руки.
Лаурьен тихонько поблагодарил. Он снова неосознанно втянул голову в плечи и побрел дальше, согреваемый лучами солнца. «Они могут даже зубы выбить, — нашептывал ему коварный студент на одном из семейных праздников. — А еще они одевают новичка в звериную шкуру, бросают его в воду и заставляют барахтаться до тех пор, пока тот не начнет тонуть, и только потом выуживают из воды». Да, ему придется есть фекалии, запрятанные в паштет, и только проглотив два-три куска, Лаурьен заметит, что попало к нему в желудок.
«Ты не должен верить всему, что рассказывают про студентов. Не бойся, тебя они не тронут, к тому же Домициан замолвит за тебя словечко, об этом я позаботился» — такими словами пытался успокоить Лаурьена отец, когда тот поделился с ним своими опасениями. Младший Тибольд не отличался здоровьем. При первом же купании в холодной воде он подхватит инфлюэнцу, а от фекалий его желудок, видимо, уже никогда не оправится. От одной только мысли о подобных перспективах он покрывался потом. Если все, что рассказывают, правда, то ему не хочется учиться, лучше уж сразу вернуться домой и стать, как отец, простым переписчиком.
Он поднял глаза. Город внушал ему страх. Он ощущал себя бесконечно одиноким, его раздирали противоречивые чувства: безмерный ужас перед неизвестностью и страстное желание учиться. Никто не обращал на него внимания. Звонили колокола, мимо шли люди, женщины кричали друг другу из окон, дети носились по улицам, в колодцах отражались сотни солнц. Пожалуй, следует еще раз спросить дорогу, чтобы почувствовать безграничное облегчение, потому что он уже близок к цели.
Но уже на Шмирштрасе он еще раз очень испугался. Здесь располагались сплошные пивные, грязи тут было еще больше; в отбросах копались нищие, они выуживали кости и всякую дрянь и совали под нос Лаурьену: «Смотри, какой свиной кострец, жаль, что не осталось ни кусочка мяса, но и на этом можно заработать монету-другую, правильно?»
Высунувшаяся из окна старуха завопила на непонятном для Лаурьена языке, и он пошел быстрее, а вскоре и вовсе припустил бегом, не осмеливаясь спросить, далеко ли еще до цели. Наконец он добрался до маленького переулка. Наверняка это Катценбаух, потому что по левую сторону больница, у ворот которой прямо на земле расположилось несколько попрошаек. Свернув налево, Лаурьен слегка расслабился.
Переулок был узкий и грязный, но спокойный. По нему шло всего несколько человек. В самом начале были видны развалины рухнувшего дома. Рядом разместилось неуклюжее строение с узкими зарешеченными окнами и обитой железом дверью. Судя по описаниям отца, это и был схолариум. Лаурьен подумал, что здесь на столы, а возможно, и в головы школяров попадает совсем мало света. Сердце подскакивало аж до самого горла. Прежде чем позвонить, он прислушался. Но внутри было тихо, только со Шмирштрасе до этого мрачного, тесного закутка доносился деловой гвалт. Лаурьен потянул за шнур звонка.
