— Если найдутся такие смельчаки, — холодно ответил Прескот, — пусть приходят и ищут своих родичей — да чем скорее, тем лучше. Я буду только доволен, когда отсюда уберут наконец всю эту падаль.
— Очень хорошо. Тогда скажите, где они?
Кадфаэль спросил об этом потому, что на рассвете мертвые тела — эти ужасные плоды — не свисали более со стен и башен цитадели. Фламандцам, должно быть, пришлось работать полночи, чтобы убрать повешенных с глаз долой. Но только едва ли они сами до этого додумались, скорее всего так распорядился Прескот. Вряд ли ему было приятно видеть перед глазами постоянное напоминание о том, что именно он присоветовал королю казнить всех пленных, а кроме того, старый солдат любил во всем строгий порядок и хотел, чтобы во вверенной ему крепости царила чистота.
— Когда все они отдали Богу душу, мы попросту перерезали веревки, и они попадали в ров под стеной. Выйди из замка и найдешь их тела под башнями у дороги.
Кадфаэль осмотрел маленький дворик, предложенный комендантом крепости, и убедился в том, что тот достаточно просторный, чистый и уединенный, а большего и желать было нельзя. Он вывел своих людей через ворота и спустился с ними в глубокий, сухой ров под башнями. Дно рва поросло кустарником и высокой травой, и растительность отчасти скрывала то, что при ближайшем рассмотрении напоминало поле боя. Прямо под стеной высилась груда мертвых тел, а иные валялись в нескольких ярдах от нее с раскинутыми руками и ногами, словно поломанные куклы. Засучив рукава, Кадфаэль с подручными молча взялись за работу. Они распутывали этот жуткий клубок мертвецов, унося первыми тех, кого легче было достать, с трудом отделяя несчастных, чьи кости были переломаны при падении. Солнце стояло высоко, и от каменных стен тянуло жаром. Трое набожных мирян сбросили свои туники. Во рву было душно, люди покрылись потом и задыхались, но трудились с неослабевающим рвением.
— Глядите внимательнее, — предупреждал Кадфаэль своих помощников, — вдруг кто-нибудь из этих страдальцев еще дышит. Фламандцы спешили и вполне могли обрезать веревку-другую раньше времени. А здесь кусты да трава, они, как подушка, могли смягчить падение. Может, и найдется живая душа.
Однако как ни спешили фламандцы, свое черное дело они сделали тщательно: ни один из повешенных не остался в живых.
Сотоварищи Кадфаэля принялись за работу рано утром, а когда они выложили тела на дворе, уже близился полдень. Им предстояло еще обмыть покойников и уложить их подобающим образом, распрямив и вправив, насколько возможно, переломанные руки и ноги. Они опускали казненным веки, подвязывали отвалившиеся челюсти и даже расчесывали спутанные волосы — все для того, чтобы лица мертвецов не внушали ужаса несчастным родителям и женам, любившим их при жизни.
Прежде чем идти к Прескоту и просить, чтобы тот, как было обещано, объявил об открытии доступа к телам, Кадфаэль обошел ряды убиенных, чтобы удостовериться, что они выглядят во всяком случае пристойно. Он шел вдоль шеренги тел и считал. Дойдя до конца, монах нахмурился и остановился в раздумье, а затем повернул назад и принялся считать снова. Закончив подсчет, он стал заново осматривать тела, заглядывая под холстину, которой были прикрыты наиболее изувеченные трупы. Когда он осмотрел последнее тело и распрямился, лицо его было мрачным. Не сказав никому ни слова, брат Кадфаэль направился прямо к Прескоту.
— Сколько душ, милорд, вы отправили на тот свет по повелению короля? — спросил монах.
— Девяносто четыре, — терпеливо ответил Прескот, слегка озадаченный этим вопросом.
— Либо вы их не считали, либо ошиблись при счете — их девяносто пять.
— Девяносто четыре или девяносто пять — одним больше, одним меньше — какая разница? Все они изменники и казнены по приговору — что же мне теперь волосы рвать, если счет не сходится?
— С вас ли, милорд, или с кого другого, но Господь Бог потребует ответа. Девяносто четыре, включая Арнульфа Гесденского, были казнены по приказу. Король повелел лишить их жизни, а справедливо или нет — это решит иной суд и в иное время. Но девяносто пятый — совсем другое дело. Король не отдавал приказа его казнить, кастелян не получал такого приказа, никто не обвинял его в мятеже, измене или любом другом преступлении и не приговаривал его к смерти. А стало быть, тот, кто умертвил его, виновен в убийстве.
— Раны Господни! — взорвался в негодовании Прескот, — офицер в пылу сражения просчитался, а ты хочешь устроить из этого Бог весть какой скандал. Да, его пропустили при счете, но он был взят с оружием в руках и повешен, как и все остальные. Он получил не больше, чем заслужил. Он такой же мятежник, — как все они, и разделил их судьбу — вот и весь сказ. Ради Всевышнего, чего ты еще от меня хочешь?
— Начать с того, — невозмутимо возразил Кадфаэль, — что было бы неплохо, если бы вы все же взглянули на него. Ведь он не такой, как все. Он не был повешен, как остальные, ему не связывали рук, как прочим. Его нельзя поставить в один ряд со всеми другими; правда, кто-то как раз на то и рассчитывал, что все отнесутся к этому так же, как вы — решат, что это просто ошибка при счете. Говорю вам, лорд Прескот, среди казненных есть человек, который был убит, и должен был затеряться среди них, словно лист в лесу. Может быть, вы сожалеете о том, что я не проглядел его, но неужто вы думаете, что Господь не узрел его раньше? Допустим, милорд, вы заставите замолчать меня, но промолчит ли Всевышний!
При этих словах Прескот, который до сих пор мерил помещение нетерпеливыми шагами, остановился и внимательно посмотрел на монаха.
— Ты говоришь совершенно серьезно, — отметил военачальник в недоумении, — но как же там мог оказаться мертвец, если он не был повешен? Ты действительно в этом уверен?
— Уверен. Сходите сами и взгляните, милорд. Он, там, потому что какой-то негодяй бросил его туда. Дескать, один лишний труп никого не заинтересует — кому какое дело.
— Выходит, он знал, что здесь будет много покойников.
— Большинство горожан и все в замке знали об этом к ночи. И труп этот подбросили под покровом ночи. Пойдемте, милорд, посмотрите и убедитесь сами.
И Прескот пошел с ним, выказывая несомненные признаки озабоченности и тревоги. Так мог бы вести себя виновный, и кто, как не Прескот, по должности своей знал все, что необходимо было знать преступнику, дабы оградить себя от подозрений...
Тем не менее, выйдя в тесный, окруженный стенами дворик, над которым уже начинал витать запах тления, он вместе с Кадфаэлем опустился на колени возле мертвого тела, а это уже что-то значило.
Убитый был молод. Никакого оружия при нем не было, что не удивительно, — оружие забрали и у всех остальных, в первую очередь содрав с них дорогие кольчуги и латы. Однако одежда убитого наводила на мысль о том, что на нем не было ни кольчуги, ни даже простого защитного кожаного панциря. Одет он был в легкое темное сукно, на ногах сапоги. Так мог бы одеться человек, собравшийся в путь, чтобы ехать налегке, но не замерзать по ночам. На вид ему было не больше двадцати пяти лет, волосы рыжеватые, а круглое лицо, видимо, было миловидным до того, как черты его исказило удушье. Опытные пальцы Кадфаэля сделали всё для того, чтобы хотя бы частично вернуть ему былую благовидность. Веки покойному опустили, чтобы прикрыть выпученные глаза.
— Он умер от удушья, — промолвил Прескот. Признаки были очевидны, и он успокоился.
— Да, но он не был повешен. В отличие от всех остальных, у него не были связаны руки. Гляньте. — Кадфаэль откинул капюшон. На шее юноши виднелась полоска, которая как бы отделяла голову от тела. — Видите этот след: веревка, которая отняла у него жизнь, была очень тонкой. На такой веревке не вешают, она как рыболовная леска, — кстати, может, это и была леска. А если приглядеться к краям этой бороздки, то видно, что они лоснятся. Это говорит о том, что петлю навощили, чтобы она глубже врезалась в плоть. Здесь, позади, есть и другой след. — Кадфаэль осторожно приподнял рукой безжизненную голову и показал глубокий шрам с черной точкой запекшейся крови посередине. — Это отметина от деревянного крюка — убийца схватился за него и перекрутил, когда удавка уже обвила шею жертвы. Такие вощеные шнуры, за которые можно ухватиться с двух концов, используют душители, подлые стервятники, нападающие исподтишка. Если имеешь сильную руку, ничего не стоит отправить своего недруга на тот свет. Видите, милорд, как глубоко впилась удавка в его плоть — шея перепачкана запекшейся кровью. А теперь взгляните сюда на его руки. Видите, ногти на обеих руках черные. Это тоже кровь, его собственная кровь. Когда его душили, он ухватился руками за петлю — руки у него были свободны. Вешали вы кого-нибудь с несвязанными руками?
— Нет! — Прескот был настолько заворожен множеством доказательств, которые невозможно было не признать, что ответ у него вырвался сам собой, и сказанного было не вернуть. Он поднял глаза и взглянул на брата Кадфаэля через разделявшее их тело неизвестного юноши. И взгляд его при этом был хмур и недружелюбен.
