По широкой лестнице, с перилами фигурного литья, поднялись на второй этаж. Нина занимала роскошный двойной номер. На улице было ещё светло, а здесь, от тяжелых занавесей и ковров, царил приятный полумрак.
— Располагайтесь, господа! — любезно предложила женщина. — А я сейчас распоряжусь.
Когда они остались вдвоем, Алексей указал взглядом на дверь в другую комнату, прошептал:
— Там кто-то ещё. Осторожность не помешает.
Сергей понимающе кивнул, достал револьвер, положил рядом с собой и прикрыл цилиндром.
С подносом, на котором стояли бутылки и бокалы, вернулась Нина. Друзья взглянули на неё и обомлели. Из всей одежды на женщине был только перстень с изумрудом.
— Что же вы, господа, до сих пор одеты? — как-то игриво-осуждающе, покачала она головой. — А ещё говорят, что только дамы не могут обойтись без услуг камеристки… Даша помоги!
В комнату впорхнула ещё одна молоденькая женщина. В отличие от Нины, пухленькая, светловолосая и голубоглазая. А вот одета она была точно так же как баронесса — в костюме Евы…
Из "Лоскутной" они вышли ближе к полуночи.
— А ниточка-то оборвалась, — устало вздохнул Лавровский — Свальный грех, французская любовь и никакого тебе хипеса.
— Ты бы посмотрел, на всякий случай, у тебя все на месте? — предложил Сергей, ощупывая карманы.
— Похоже всё. Хотя опасался, что откусят.
— Да ну тебя, в самом деле! Деньги? Часы? Проверь…
— Даже не подумаю. Ты на доску в вестибюле посмотреть догадался? — спросил Алексей, имея в виду обязательные для всех гостиниц доски при входе, на которых мелом записывали фамилии постояльцев.
— Нет, — смутился Сергей, поняв свой промах. — Не до того было.
— А я посмотрел. Баронессу нашу зовут Александра Михайловна, — Алексей замолчал, заранее предвкушая, какое впечатление сейчас произведёт на друга.
— А фамилия?
Лавровский назвал одну из самых аристократических фамилий:
— Так что ни какая она не баронесса, а светлейшая княгиня…
Малинин жил у Рогожской заставы, у сестры, бывшей замужем за купцом из старообрядцев. Идти туда было далеко, да и не хотелось.
— Переночую у тебя? — попросил он Лавровского — А то приду с амбре, сестра пилить будет. Больно уж она боится, что я как батюшка, сопьюсь.
— Конечно, ночуй! — согласился Лавровский.
Ночная прохлада приятно освежала, спать расхотелось. Малинин даже принялся мурлыкать под нос довольно игриво переделанную песенку о девицах пошедших однажды в лес:
Я хочу вам рассказать, рассказать,
Как стрелочек шел гулять, шел гулять…
И вдруг предложил:
— Сегодня Байстрюков в сыскном дежурит. Давай к нему в гости заглянем?
Алексей встретил это предложение без особого восторга. Байстрюков калач тертый. Его как спившегося Емельянцева или вахлоковатого купеческого сына Лубенцова, на "арапа" не возьмешь.
— А мы к нему, как Феодосиев говорит, с деловым предложением нагрянем, — развивал свою мысль Сергей. — Бумаги, мол, очень интересные имеются — и про него, и про переписчиков, а главное — про американца. Согласны уступить. Тысяч, эдак, за пять. Вот и придет к нам тот, кто за всем этим стоит.
— Придет… или пришлет, кого по наши души, — задумался Алексей. — Ладно, пошли в Большой Гнездниковский.
Однако поговорить с Байстрюковым им не пришлось. Хотя в эту ночь они увиделись.
Глава 10. НОЧЬ НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ
По Тверской, подняв клубы пыли, промчалась "пара с отлётом" — длинногривый и длиннохвостый, серый в яблоках коренник и такая же пристяжная. Это был выезд полицмейстера 2-го отделения, полковника Н.И.Огарёва, вызывавший восхищение всех настоящих лошадников. В новенькой рессорной коляске сидел сам Николай Ильич — высоченный и широкоплечий, с запорожскими усами, почти до середины груди. Москвичи знали, что он не пропускает ни одного крупного пожара в городе. Поэтому Малинин резонно предположил:
— На пожар полетел.
— На пожар, — Лавровский, с сожалением, посмотрел на свой светлый сюртук. Писать обо всех пожарах святая обязанность любого репортёра из отдела происшествий. Алексей решил. — Иди в мой номер, отдохни. А я в Тверскую часть — узнаю, где горит.
Но в это время рядом с ними остановилась пролетка, в которой сидел полный мужчина средних лет, с круглым добродушным лицом и хитрыми цепкими глазами. Одет он был в вицмундир судебного ведомства. Они сразу узнали судебного следователя по особо важным делам Московского окружного суда, надворного советника Василия Романовича Быковского.
— Везучий вы, Алексей Васильевич, — поздоровавшись, сказал он. — Другие репортёры по городу как волки рыщут, а вам "жаренное" само в руки идет. Я ведь на убийство еду.
Он хохотнул, поняв двусмысленность последних слов.
— А почему не участковый следователь? — спросил Лавровский.
— Не в его компетенции. На Тверском бульваре кого-то из сыскной полиции убили. А, согласно циркуляра министерства юстиции, теперь такое расследуется не по территориальной принадлежности, а исключительно судебными следователями по особо важным делам… Садитесь, довезу до "Пушкина". А дальше уж вы сами — там недалеко. Не дай бог, начнут судачить, что Быковский "Московскому листку" протежирует.
Любезность следователя имела весьма прозаическое объяснение. Василий Романович любил лошадей и игру. Алексей часто встречался с ним на бегах и если имелись надёжные сведения, полученные от наездников, то всегда подсказывал "верную лошадку".
Доехали до памятника Пушкина, открытого на Тверском год назад. То ли потому, что поэт был большим любителем любви, в том числе и продажной, то ли ещё по каким неведомым причинам, но, примерно в то же время, бульвар облюбовали проститутки, "те дамы", как называли их москвичи. Впрочем, сейчас женщин видно не было. Зато, в свете редких фонарей, издали бросалась в глаза большая группа мужчин, в основном в мундирах, возле одной из скамеек.
Кроме Огарева и Быковского, они увидели помощника начальника управления сыскной полиции, титулярного советника Николаса, пристава 2-го участка Тверской части Раскинда, местного околоточного надзирателя Афанасьева, и маленького, толстенького врача из Тверского полицейского дома. А на скамейке сидел, откинувшись к её спинке, и словно спал, рыжеусый молодой человек. Из груди торчала рукоятка ножа.
— Байстрюков! — узнал Малинин.
— А вам, что здесь надо, господа? — подошел к ним Николас. — Прошу немедленно покинуть место происшествия. Афанасьев!
— Полно вам, батенька, — вмешался Быковский. — Нам все равно нужны понятые. Не этих же дам записывать?
В тени деревьев, боязливо жались друг к другу несколько женщин, за которыми приглядывал дюжий городовой.
— Подойдите ближе, господа, — продолжил следователь. — И так, приступим…
Алексей подумал, что одной "верной лошадкой" в это воскресенье не обойдешься. Обязательно надо подсказать Василию Романовичу победителей в двух — трех заездах, заслужил.
Осматривая место происшествия, Николас обратил внимание на окурки, валявшиеся на земле:
— Странные какие-то папиросы.
— Это не папиросы, — поправил его Быковский. — Сигареты. Изобретение господина Филиппа Мориса, американца… Турецкий табак… Ручная скрутка… Не каждому по карману, между прочим…
Из карманов убитого были извлечены часы, изрядная пачка кредиток, пухлая записная книжка. Полистав её, следователь обратился к полицейскому начальству:
— Весьма любопытные записи, весьма… Вот, например, сегодняшнее число: "Танька Гладкая — 2 руб., Настя Модистка — 3 руб.50 коп., Верка Рыжая -1руб.50 коп.". Господин Николас, погибший у вас на какой должности состоял?
— Полицейский надзиратель. Проше говоря — штатный агент.
— А я думал — счетовод, — насмешка блеснула в глазах Быковского.
Все свидетельницы оказались "билетными", то есть занимающиеся проституцией на законных основаниях, зарегистрированные в полиции и имеющие специальные документы — "желтые билеты".
Рассказывали они одно и то же. Впрочем, видели они мало. Байстрюков сидел на скамейке. Подошел мужчина, которого они раньше здесь никогда не встречали. Высокий, плотный, русоволосый.
— Во что одет был, запомнили? — задал очередной вопрос Быковский.
— Да вот как они, — Танька Гладкая, миловидная низенькая толстушка, из фабричных. указала пальцем на Лавровского с Малининым. — Сразу видно, не из простых. И голос такой весёлый, ласковый…
— Продолжай, Танюша, продолжай, — подбодрил её Быковский, довольный, что нашлась, наконец, свидетельница словоохотливая и не косноязычная.
— Сидели они курили… О чем-то перешептывались, тихо так… Потом этот, ну который незнакомый, обнял Якова Ивановича, засмеялся и громко говорит: " Не грусти Яша! Натура дура, судьба индейка, а жизнь копейка!" Встал и ушёл. Напоследок ещё по плечу его похлопал. Мы не сразу к нему и подошли. Он жуть как не любил, когда беспокоят…
