не смог скрыть чёрных волнистых волос и широкой, мощной груди. Такой грудной клетки не спрятать, если и стараться будешь, такая только у волжских грузчиков. Но философствовать да рассуждать было некогда, я лишь успевал отвечать на его неожиданные вопросы.
— Как же обоих сокамерников завалил? — усмехнулся он.
— Жить хотелось.
— А от вертухаев как спасся?
— Мертвяком притворился, им не до меня было.
— Значит, схитрил?
— В бою кулак не главное.
— Не первых на это берёшь?
— Что вы, начальник!..
— Мы здесь одни.
— Хотелось бы верить.
— Моего слова не достаточно?
— Я вас даже не вижу.
— Васька-божок. Слыхал про такого?
— Не приходилось. Чудно больно. Вроде в милиции находимся.
— Врёшь! — Он поднялся и снова отошёл от стола к окну, закурил. — Кончай крутить! Бороду ты завалил?
— В газетках читал. Хвалили милицию. В начальники кто-то выскочил за счёт того Бороды.
— Ну хватит дурака разыгрывать! — вспылил он. — Или ты следователя Борисова так испугался, что до сих пор трясёшься? Так я не Борисов.
Во мне всё перевернулось, но я промолчал.
— Забыл Жигулёвские горы? Про пароход «Серебряные глазки» да девку по имени Серафима? А она ведь, Красавчик, на тебя виды имела!
Эти слова, произнесённые громче обычного, зло и с дрожью, обрушились на меня градом. Словно булыжник за булыжником, и всё на мою бедную голову: Жигули! «Серебряные глазки»! Серафима!.. Крякнул я, не удержавшись, заскрежетал зубами, а он опередил тише и глаже:
— Да не кидайся ты волком! Глянь, аж волосы на голове дыбом. Про Серафиму это я так. Сам её давно не видел, но по оперативным данным, близко она где-то. Ущучили её в Саратове, как бросила спившегося комиссара. Того в тюгулевку за растрату, потом к стенке за связь с воровкой, а она хвостом следы замела. Но ты-то помнишь, у неё не задержится. Скоро у нас, на низах, объявится.
— Вы, начальничек, мастер до сказок, — всё же запустил я свою наживку. — Про всё-то вам известно, только, гляжу, лица своего так и не открываете. Всё-то вы в тенёчек, за свет…
— Хватит, хватит клоунаду мне устраивать, — отмахнулся он лениво. — Зачем тебе моё лицо? Не видел ты его никогда и не надо пока. Ну, а если не дурак, насмотришься, погоди, надоест ещё. Одно ответь — не забыл Стёпку Нагорного?..
Вот тут я вздрогнул второй раз.
— По кличке Штырь?..
Из тех, кто знал человека с этой кличкой, по моим расчётам, осталось в живых хрен да маленько: я, Серафима, Тимоха Саратовский… Вот, пожалуй, и вся компания. Остальные если не по тюрьмам свои семь копеек [8] дожидаются, то догнивают в земле их косточки или сожрали раки да рыбы.
— Не забыл, вижу. Давно получил от него на тебя маляву. Отписана она была, сам понимаешь, не на бумаге, бумаге — грош цена. Поэтому потерпеть тебе пришлось, прежде чем сюда попал и разговор со мной имеешь. Но ты мужик тёртый, понял, надеюсь, что мы тебя не слишком утюжили, поблажки давали. А то, что помытариться пришлось, сам виноват. Были у меня сомнения насчёт тебя. Чего теперь скрывать? Поэтому и пришлось тебе всю горькую, так сказать, чашу испытаний хлебнуть. А как ты хотел? Сам же и нагородил! С Бородой переборщил. Он у нас под колпаком ходил, мы его совсем не тем макаром в оборот должны были брать, а ты что натворил? Не следовало с ним так жёстко. Без смерти, без крови надо такие дела решать, мы бы его перековали, обратили бы в нашу веру. А ты шлёп пулю в лоб. Так всех можно перестрелять. Не метод это в нашей внутренней борьбе. Чистка — да, но следом перековка, а не террор. Другое время. Чуешь?..
Я плохо понимал, что он имел в виду и что втолковывал. Казалось, забыл он совсем про меня и беседовал сам с собой или себя убеждал.
— Не так уж был и плох Борода, — задумался он. — Не так плох, как казался. С головой дружил, а в нашем деле это многого стоит. Жаль!
Резко хлопнув ладонью по крышке стола, он двинул ею, будто смахивал крошки.
— Что было, не вернуть! Навредил тебе, конечно, дружок твой, Китаец.
— Он жив? — невольно вырвалось у меня.
— Жив, жив. Но разговор не о нём сейчас пойдёт. А времени у нас мало. И так я с тобой провозился. Тут, брат, осторожнее… тоже глаза и уши имеются.
Я молчал, переваривая всё на меня свалившееся, на моём месте другим заниматься — только портить.
— Сам чуешь, выхода у тебя нет. — Он пробарабанил марш пальцами по крышке стола, бравурности в такте не улавливалось, наоборот, тоска. — Тебе или лезть опять на нары и ждать добавки за старосту и тех негодяев, или…
— Прежде заточку в спину, — процедил я, не дослушав.
— Не исключаю…
— А самооборона? — заикнулся я.
— Заткнись! — прошипел он так, будто крикнул. — Добавят лет пять! Хочешь?
Чего он от меня добивается, не понимал я. Чего ждёт? Столько времени на меня потратил, чтобы сообщить вот это…
— Уж лучше в крысятник! — захрипел я. — Шушара в два счёта укокошит!
Он не проронил ни слова. Глядел, как я беснуюсь, молчал и постукивал пальцами по крышке. Истерика моя пропала сама собой.
— Водички не подать, псих?
— Закурить бы.
— И я не прочь.
Он каким-то ловким, неуловимым движением швырнул мне пачку папирос:
— Возьми на память.
Я, вытаращив глаза, поймал.
— Часовой! — позвал он чуть громче, а когда тот появился, кивнул на меня: — Прикурить!
Ароматная пачка грела мне грудь в дальнем кармане, когда сунулся я к легавому с припрятанной папироской молоденького конвоира.
— Предлагаю другое, — сказал он, будто не прерывался наш прежний разговор. — Пойдёшь агентом ко мне?
Я чуть не проглотил обжёгшую губы папироску.
— Да, да. В доблестную Красную милицию. Как любит говорить наш мудрый товарищ Поляков, будем делать из несознательного элемента бесстрашного советского пинкертона.
Он помолчал, дожидаясь моей реакции, но мне сказать было нечего, я находился в состоянии полной прострации.
— Фамилию тебе подыщем вместе с легендой, — продолжал он, не дождавшись от меня ни слова. — Вызубришь, чтобы от зубов отскакивало. Внешность изменим. Оброс ты до безобразия. Похудеть придётся, сядешь на сухари и воду.
— И не слезал…
— Вот-вот, — не расслышал он, увлёкшись. — Засуну тебя в самый отдалённый район, где Макар телят не пас. На время, на время, конечно. Наберёшься опыта. А как понадобишься, возьму.
Мне хотелось спросить, но я не успел.
— Теперь последнее. — Он подёргал себя за чуб. — Мои люди, понимаешь, мои!.. будут называть тебя?.. — Он приостановился. — Так… Красавчиком ты был.
