«Мы с Пэшиенс пошли спать, как обычно. Она потушила лампу. Потом… не знаю, сколько времени прошло, я услышал, меня зовут по имени. Я тогда открыл глаза. Было все темно и тихо. Я ждал, слушал. Тихо-тихо, будто во всем мире никаких звуков, кроме моего дыхания. А потом… меня снова позвали по имени, и я посмотрел туда, в ногах кровати, и там ее увидел».
Нетерпеливой рукой Мэтью перелистнул к началу показаний Вайолет Адамс, к моменту, когда она описывала, как вошла в дом Гамильтонов. Палец его лег на говорящую строчку, и сердце забилось в груди сильнее.
«И не было ни звука. Тихо было, как… только мое дыхание, и другого звука не было».
Три свидетеля.
Три показания.
Но одно и то же слово: «тихо».
И еще то, что слышно было только собственное дыхание… может ли это быть совпадением? И повторяющиеся слова «весь мир» и у Бакнера, и у Гаррика… думать, что они оба будут говорить одними и теми же словами, было бы вопреки здравому смыслу.
Если только… сами того не зная… все три свидетеля услышали от кого-то, что им следует говорить.
Холодок прополз по спине. Волосы на шее у Мэтью зашевелились. Он понял, что заметил тень, которую искал.
Это было страшное осознание. Потому что тень оказалась больше, и темнее, и сильнее какой-то зловещей непонятной силой, чем он смел верить. Эта тень стояла за спиной Джеремии Бакнера, Элиаса Гаррика и Вайолет Адамс там, в тюрьме, когда они давали показания.
— Бог мой! — выдохнул Мэтью, вытаращив глаза. Он понял, что эта тень была в умах свидетелей, направляла их слова, чувства и поддельные воспоминания. Все три свидетеля были всего лишь куклами из плоти и крови, сотворенными рукой такого зла, что Мэтью не хватало воображения его себе представить.
Одной и той же рукой. Одной и той же. Той рукой, что пришила шесть золотых пуговиц на плащ Сатаны. Что сотворила белокурого бесенка, кожистого человека-ящера и странное создание с мужским пенисом и женской грудью. Та же рука нарисовала сцены тошнотворного разврата, нарисовала прямо в воздухе и показала Бакнеру, Гаррику, Вайолет, может быть, и другим горожанам, которые сбежали, спасая свой рассудок. Именно это и было: картины, нарисованные в воздухе. Точнее, картины, ожившие в сознании тех, кто был зачарован, чтобы воспринять их как реальность.
Вот почему Бакнер не мог вспомнить, куда девал трость, без которой не мог ходить, или надевал ли он куртку в холодную февральскую ночь, или снял ли башмаки, залезая обратно в постель.
Вот почему Гаррик не мог вспомнить, что он надел на себя, когда вышел блевать, не мог вспомнить, башмаки на нем были или сапоги или как расположены были шесть золотых пуговиц, хотя число их он ясно помнил.
Вот почему Вайолет Адамс не почуяла вони разложившегося собачьего трупа и не заметила, что дом Гамильтонов захвачен собачьей стаей.
Никто из трех очевидцев на самом деле ничего этого не видел — это были картины, нарисованные в их сознании, построенные рукой тени, подчеркнувшей некоторые детали ради шока и отвращения — детали, необходимые, чтобы произвести убийственное впечатление на суд, — но опустившей подробности более обыденного характера.
Кроме расположения пуговиц на плаще, подумал Мэтью. Здесь рука тени сработала… другого слова Мэтью не находил, кроме «идеально».
Она, эта рука, допустила промах, не уточнив расположение пуговиц для Бакнера или Гаррика, но попыталась восполнить упущение, указав эту деталь Вайолет, которая собирала пуговицы и потому могла обратить внимание на их расстановку.
И еще Мэтью понял, что та же рука тени могла поместить кукол под пол дома Рэйчел, а потом нарисовать сон, в котором Кара Грюнвальд увидела, где спрятаны важные улики. Хорошо бы побеседовать с мадам Грюнвальд, узнать, было ли в ту ночь, когда она ложилась спать, невероятно тихо, будто весь мир боялся дышать.
Он вспомнил еще одно и перелистал страницы к показаниям Гаррика, когда он попросил свидетеля описать расположение пуговиц на плаще и начал настаивать на этом вопросе, несмотря на спутанное возбуждение старика.
Гаррик тогда в ответ прошептал: «Тихо было. Весь мир затих, будто боясь дышать».
Мэтью понял, что Гаррик просто повторил фразу, вложенную в него обладателем той самой теневой руки. Он не мог ответить на вопрос и бессознательно застрял на сомнамбулической фразе в момент напряжения, потому что это было то, что он яснее всего помнил.
А теперь к вопросу о голосе Линча, поющем в темноте дома Гамильтонов. Если Вайолет на самом деле туда не входила, как она могла услышать нелепую песенку крысолова из задней комнаты?
Мэтью отложил документы и допил чай, глядя в окно, где расположился невольничий квартал, а за ним — темнота. Можно было бы решить, что Вайолет приснилось участие Линча, как и все остальное, но после осмотра обиталища Линча Мэтью знал, что крысолов прячет тайну своей личности за тщательно наложенной маской.
Линч — человек грамотный и явно хитрый. Может ли быть, что он и есть та самая рука тени, которая управляла тремя свидетелями?
Но — зачем? И — как? Какими чарами мог бы Линч — или кто угодно — заставить трех человек видеть одни и те же видения и не сомневаться в том, что они реальны? Какая-то черная магия своего рода. Не того, который народное мнение приписывает Сатане, но того, который возникает из испорченного и извращенного ума человека. Но при этом ума дисциплинированного и точного, каков, очевидно, и ум Линча.
Мэтью не постигал, как Линч или кто-нибудь другой мог бы это сделать.
Такая вещь — в сознание трех разных людей ввести одну и ту же фикцию — казалась абсолютно невозможной. И все же Мэтью был уверен, что именно это и произошло.
Но что тогда можно сказать о мотиве? Зачем идти на такие труды — и такой неимоверный риск, — чтобы выставить Рэйчел слугой Дьявола? Тут должно быть что-то куда более серьезное, чем заметание следов убийства преподобного Гроува и Дэниела Ховарта. Мэтью даже казалось, что сами эти убийства были совершены ради придания веса обвинению против женщины.
Значит, целью было создать ведьму, подумал Мэтью. Рэйчел многие не любили и до убийства Гроува. Ее смуглая красота не завоевывала ей симпатии других женщин, а португальская кровь напоминала мужчинам, насколько близко от их ферм лежит испанская территория. Рэйчел обладала острым языком, сильной волей и мужеством, отчего топорщились перья у защищавших церковь наседок. Поэтому она с самого начала была идеальным кандидатом.
Мэтью откусил от второго печенья. Посмотрел на звезды, мерцающие над океаном, на свечку, горевшую за стеклом лампы. Ему бы хотелось света понимания, но эту иллюминацию трудно зажечь.
Зачем создавать ведьму? Какая тут может быть причина? Навредить Бидвеллу? Может быть, все это устроили завистливые вороны Чарльз-Тауна, чтобы уничтожить Фаунт-Роял, пока он не вырос в соперника?
Если так, то не должен ли Уинстон знать, что Рэйчел невиновна? Или старейшины Чарльз-Тауна подсадили сюда еще одного-двух предателей и, ради вящей надежности, Уинстону об этом не сообщили?
И еще оставался вопрос о таинственном землемере и о том, что может лежать в иле на дне источника. До него дошло, что завтра ночью — очень поздно, когда последние фонари погаснут и последние бражники разбредутся из таверны Ван-Ганди, — можно будет испытать себя в подводном плавании.
Чай был крепким и свежим, но все равно Мэтью ощутил, как его обволакивает усталость. И отдых был так же, если не больше, необходим уму, как и телу. Надо было лечь в постель, проспать до рассвета и проснуться готовым к обдумыванию на свежую голову своих подозрений, известных фактов и тех, что еще предстоит узнать.
Мэтью облегчился в ночной горшок, потом разделся и лег на кровать. Фонарь он оставил гореть, поскольку осознание непонятной и неодолимой силы теневой руки как-то не способствовало спокойному пребыванию в темноте.
Потом он метался и ворочался от гула горячих шестеренок, вертевшихся в голове и собиравшихся вертеться явно всю ночь. В конце концов ему удалось на какое-то время заснуть, и городом овладела тишина, только гавкали иногда кое-где дворняги.
Проснувшись под петушиный хор с первыми лучами солнца, Мэтью поспешно натянул бриджи и пошел через коридор взглянуть на магистрата.
Вудворд все еще спал на животе, дыша хрипло, но ровно. Волдыри выгладились в уродливые черные синяки, окруженные пятнистой кожей. Под кожей протянулись красные нити, свидетельствуя о давлении, которое вытерпело тело магистрата. Мэтью подумал, что эта процедура с жаркими банками более подходит камере пыток, чем больничной палате. Он опустил Вудворду рубашку, обмакнул кусок тряпки в миску с водой, стоявшей на комоде, и стал стирать зеленые корки, собравшиеся вокруг ноздрей магистрата. На распухшем лице Вудворда выступила испарина, от него разило жаром, как от раздутого мехами горна.
