Отсюда сам собой напрашивался вывод: если хочешь понять причину происходящего с тобой – попытайся понять, кому это выгодно.
И снова, в который раз я поразился мудрости своей далекой родственницы. Самому мне, чтобы прийти к этой вечной формуле истинной причины большинства происходящих в жизни событий, потребовалось сорок с лишним лет. Неужели Катенька на самом деле сформулировала ее в тот день, а не приписала себе двадцатисемилетней более поздние размышления прошедшей жизненный путь опытной женщины? В таком случае девушки середины прошлого века отличались более зрелым умом, нежели стареющие интеллигентные мужчины полтора века спустя. А это заставляет не только поумерить восторг по поводу собственного интеллекта, но и усомниться в прогрессе как таковом. А ведь я всегда причислял себя к приверженцам эволюционной теории.
Впрочем, тетушкино наследие заставило меня пересмотреть многие «незыблемые», как мне казалось, постулаты, и за одно это уже, безусловно, я должен быть ей благодарен. Нет в жизни ничего глупее, чем застышие заблуждения и канонизированные ошибки. Как, например, та, что люди середины прошлого века – это чуть ли не инопланетяне, во всяком случае, полудикие существа с принципиально иным мышлением и представлениями о жизни вообще. Такие заблуждения весьма распространены даже в самых просвещенных кругах. Совершенно заслуженно считая литературу тех лет вершиной человеческого духа, мы, тем не менее, воспринимаем своих не таких уж далеких предков с легким снисхождением, чтобы не сказать – пренебрежением. Как будто, благодаря присутствию на наших столах компьютеров и прочей белиберды, мы по сравнению с ними достигли невиданных высот. И даже такая безобидная информация, что в те времена уже существовала фотография и метро (в Лондоне, во всяком случае, оно открылось в 1863 году) кажется нам едва ли не парадоксом и как-то не укладывается в голове. Мы забываем, что вся сегодняшняя научная парадигма базируется на открытиях тех лет, да и все наши представления о мире и космосе, несмотря на пресловутые «полеты вокруг шарика» и «атом в каждом доме», не претерпели с тех пор сколько-нибудь серьезных изменений…
Но что-то я не в меру разболтался, прошу прощения за такое пространное отступление у терпеливого и снисходительного читателя и обещаю впредь не использовать во вред роману своих родственных связей с автором. И чтобы частично загладить свою вину, напомню: Катенька находится в эту минуту в каземате и обдумывает причины своих злоключений. К неожиданным выводам ее заставляет прийти роман «Граф Монте-Кристо», который она захватила с собой в тюрьму.
Переводя мои размышления в практическую плоскость, это значило следующее: то что я попала в тюрьму по столь нелепому обвинению, наверняка должно было быть результатом происков моих неведомых врагов. А так как за все прожитые мною двадцать семь лет я так и не смогла вспомнить ни одного мало-мальски серьезного недоброжелателя в своей жизни, то в поисках таковых мне пришлось обратиться к жизни своего покойного мужа. Кто-то желал отомстить мне за что-то, что при жизни совершил мой Александр. Вывод довольно сомнительный, хотя бы потому, что в нем присутствовало сразу два неопределенно-личных местоимения – «кто-то» и «что-то». Но сколько я ни ломала голову в тот вечер, ничего более определенного мне на мысль не пришло. А чтобы немного отвлечься, я решила вспомнить своих друзей. В отличие от врагов, у меня их было немало, и с каждым часом я все лучше понимала, что обратиться к ним – это самое мудрое, что я могу сделать в подобных обстоятельствах. Среди них было немало сильных и влиятельных особ, одно слово которых могло бы исторгнуть меня из рук Алсуфьева. Так мне, во всяком случае, казалось в тот вечер. Но самое сложное в моем положении было то, что сообщить своим друзьям о чем бы то ни было у меня не было никакой возможности.
Обычные средства заключенных – выброшенные сквозь решетку письма, голубиная почта и прочие литературные вымыслы в условиях реальной российской тюрьмы не работали. Оставалось надеяться, что кто-то из моих друзей или родственников узнает обо всем самостоятельно и поспешит прийти мне на выручку.
«Лишь бы Анюта, – подумала я, – смогла сформулировать более или менее внятно, что меня арестовали… Разумеется, в том случае, если саму Анюту оставили на свободе… Вся остальная прислуга ко времени моего ареста давно спала».
И вторая часть моей мысли меня испугала. Если у Алсуфьева хватило ума задержать и ее, то практически никому в городе не известно, что со мной произошло и где меня искать. А при моем уединенном образе жизни и неожиданных отъездах последнего времени, это даже не привлечет к себе ничьего внимания. Разве только Шурочкино…
В этом смысле Дантесу повезло больше – на свободе оставался благородный Моррель, который долгие годы пытался разыскать своего пропавшего капитана. Если, конечно, можно говорить о везении применительно к человеку, проведшему в заключении четырнадцать лет.
Такая судьба, насколько я понимала, мне не грозила. Какое-никакое, но правосудие существовало в России и сгноить человека в тюрьме без суда и следствия было довольно трудно, если возможно вообще…
Хотел было опять вмешаться в повествование, но вовремя вспомнил о данном читателю обещании и отказался от своего намерения. Тем более, что вы и сами прекрасно понимаете, что я имел в виду. Не пройдет и семидесяти лет, как в России начнут исчезать люди среди бела дня… Впрочем, я обещал и не стану нарушать своего слова.
«Но в таком случае, чего же добивается Алсуфьев? – пыталась понять я. – Напугать, унизить меня? И, кстати, кому из его начальства известно о моем аресте? Олег Борисович в отъезде, но кроме него в полицейском управлении у меня много знакомых, во всяком случае, я их таковыми считала до сих пор и не допускала мысли, что им абсолютно наплевать на мою судьбу. Кроме того, в окружении губернатора, в дворянском собрании, наконец…»
На этом месте моя мысль была прервана неприятными и довольно громкими в тюремной тишине звуками шагов и металлическим лязганьем запоров. К моей камере кто-то приближался, и я испугалась, что Алсуфьев решил возобновить свой допрос в столь поздний час. Я была к нему не готова и надеялась, что по крайней мере до утра меня оставили в покое. Тогда я еще даже не представляла себе, на что способен этот человек…
– На выход… с вещами, – услышала я приглушенный мужской голос из-за двери и, нащупав в темноте свой узелок, подошла к двери.
Меня вывели в тюремный двор, и с полчаса я стояла там, прислонившись к высокой кирпичной стене. После затхлого воздуха камеры у меня закружилась голова, а вид сверкающего над головой звездного неба произвел неожиданно сильное впечатление. Это удивительно, я провела в заключении всего лишь сутки, но уже приобрела обостренность восприятия самых обычных для свободного человека явлений и предметов. А, может быть, вид звездного неба, всегда вызывавший в моем сознании мысли о вечном и Божественном, настолько не соответствовал самой идее несвободы, что заставил меня почувствовать ее особенно остро?
Становилось прохладно, но про меня будто забыли. И я уже начала терять терпение, прежде чем вновь услышала звук тяжелых солдатских шагов.
И снова меня вели путанными бесконечными коридорами, открывались и с лязгом захлопывались за мной решетчатые двери. И я окончательно убедилась, что меня собираются перевезти в другое место.
Оказавшись на знакомой саратовской улице, такой привычной и даже скучной, я подумала, что, проходя по ней десятки раз, никогда и представить себе не могла, что когда-нибудь меня поведут по ней под конвоем. Но меня не повели, а посадили в возок, до этого дня никогда не виданный мною. Он состоял из двух отделений. Одно из них предназначалось для узника, я сразу же это поняла это по крепким решеткам на маленьких оконцах, а второе – для сопровождавших его лиц, проще говоря, для конвоя. В этой половине уже кто-то сидел, но из-за недостаточного освещения я не смогла разглядеть, кто именно. Туда же забрался сопровождавший меня страж, и повозка со скрипом стронулась с места. Невзрачные казенные лошадки тащились еле-еле. А угрюмый возница без всякого желания понукал их равнодушно-суровым голосом.
Я пыталась разглядеть, куда мы направляемся на этот раз. «Скорее всего, в центральную тюрьму», – решила я.
Никакого другого объяснения происходящему придумать я не смогла. Хотя и эта версия была очень странной. В ней не было никакого смысла, тем более, в такой час.
А когда возница свернул в противоположную тюрьме сторону, я, честно говоря, испугалась. Но требовать объяснений я не могла, просить – не хотела, да и вряд ли мои спутники удовлетворили бы мою просьбу. И мне не оставалось ничего другого, как всматриваться в проплывавшие в полумраке лунной ночи силуэты и создавать одну версию за другой, ни одна из которых так и не смогла удовлетворить меня в силу явной абсурдности. Но разве не была абсурдной вся эта история от начала до конца? И что мне оставалось делать?
