Во время антракта мы пили шампанское на верхней площадке парадной лестницы, Гойя увлеченно говорил о театре, и я не мог не восхититься его просторным вестибюлем, строгим соотношением объемов, богатством украшений и в особенности изысканным изяществом высокого купола, венчавшего сооружение. «Вы помните, ваша светлость, — в какой-то момент сказал Гойя, тяжело дыша и неотрывно глядя мне в глаза, — вы помните, — он слегка наклонил свой мощный торс, — помните, как в тот вечер она показывала нам дворец, его галереи и потолки, которые мне предстояло расписать, и парадную лестницу, похожую на эту, она показала бы нам и купол, если бы к этому времени его успели соорудить, ее же ничто не могло остановить, вы помните, она ведь хотела сделать из этого дворца, из Буэнависта, памятник своей жизни… или свой мавзолей… Бедная». Он вдруг резко оборвал свою речь, подавил вздох, потупился, распрямился, допил оставшееся шампанское и, желая, как мне показалось, скрыть нахлынувшие чувства, повернулся ко мне спиной и пошел поставить бокал на самый дальний стол.
Он не называл ее по имени, но говорил о ней и о том вечере так, будто полностью исключалась сама возможность какой-нибудь ошибки или недоразумения, будто само собой разумелось, что с момента, как он обратился ко мне в ложе, мы не думали ни о чем другом, кроме как о Каэтане, о ее дворце и той роковой ночи. И тут я спросил себя: если глухой человек, каким был Гойя, посещает оперу, то разве он делает это не затем только, чтобы воскресить в своей памяти другую парадную лестницу, другие фризы и мраморные стены, другие зеркала?
Разумеется, в последнем акте я уже не мог с должным вниманием следить за интригами Фигаро и любовными переживаниями Альмавивы и Розины; под мелодии месье Крещендо перед моим мысленным взором кружились и танцевали гости, приглашенные на последний бал Каэтаны[50].
Гойя жил теперь на улице Круа-Бланш, в самом, пожалуй, уютном уголке Бордо: среди деревьев, не сбросивших еще листву, виднелись нарядные, но скромные домики с окнами в частых переплетах, а за ними уже убранные сады. Дверь мне открыла моложавая женщина, скорее хорошенькая, чем красивая, с очень темными, выразительными глазами, довольно небрежно одетая и так же небрежно причесанная. «Добро пожаловать, ваша светлость. Я Леокадия», — сказал она несколько развязно и, отведя взгляд, протянула руку, но, не дав мне поцеловать ее, сама крепко пожала мою ладонь.
Я никогда не видел ее раньше. Она, вероятно, входила в девический возраст, когда я покинул Испанию, и я знал о ней только, что она двоюродная сестра невестки Гойи и уже давно жила у него вместе со своим сыном, мужа она оставила. Меня поразило в ней сочетание живости и робости, а более всего — резкость, которая, по-видимому, была их единственной общей фамильной чертой, а также ее манера говорить — то сдержано и сухо, то вдруг почти развязно, и ее привычка сначала отвести глаза, а потом неожиданно упереться в собеседника вызывающим взглядом, будто испытывая его. Судя по всему, это была женщина, которой ничто в жизни не давалось даром[51].
Гойя не заставил себя долго ждать, он появился одетый так же, как и накануне, но при утреннем свете его наряд выглядел менее чопорным. «Ступай, принеси нам кофе, Леокадия, — приказал он женщине. — Нам надо поговорить», — и кивком пригласил меня присоединиться к нему. Этот в сущности мусульманский и все еще не изжитый на родине обычай в категорической форме исключать женщину из мужской беседы перенес меня на много лет назад. Живя за рубежом, я уже стал забывать его.
Маэстро провел меня на маленькую голубую веранду, выходившую застекленной стеной в сад; удобные плетеные кресла, клетки с птицами, журналы и книги, стол под светло-желтой скатертью, разрисованной цветами, — все наводило на мысль, что в этом уютном уголке Гойя любил отдохнуть, погреться на утреннем солнце, а может быть, и укрыться от raffut[52] и bavardage[53] Леокадии.
Она принесла нам кофе, сказала несколько слов, не потребовавших иного ответа, чем полученный ею, — улыбку от меня и ворчание от маэстро, — и снова оставила нас вдвоем. После упоминания о герцогине в фойе «Grand Theatre» мы больше не говорили о ней, и теперь, казалось, нам предстояло молчаливо решить, кто из нас двоих первым отважится на это, и, конечно же, мы не думали ни о чем другом, пока вежливо обменивались впечатлениями о нашей жизни в изгнании — его в Бордо и моей в Риме. Разговор был нелегким; он и раньше не бывал у нас легким —.с тех пор как тридцать лет тому назад Гойя начал терять слух; а теперь говорить с ним было совсем трудно, потому что он совершенно оглох, а у меня не было никакого опыта общения с глухими, я не умел говорить так, чтобы меня понимали по движению губ, не умел пользоваться созданным специально для них языком жестов.
К счастью, против меня на стене висел очень приятный рисунок, на котором был изображен мальчик, играющий с собачкой. Я принялся внимательно его рассматривать, не столько потому, что он меня на самом деле так заинтересовал, сколько чтобы сделать небольшую передышку в нашем разговоре. «Прелестный рисунок, правда? — спросил Гойя и после моего утвердительного кивка радостно продолжал: — Это ведь не мой рисунок. А знаете, кто его сделал? Подойдите сюда». Он заставил меня подняться, подвел к окну и указал в сад. Там играли с обручем пятеро или шестеро детей, их крики и смех, приглушенные стеклами, едва долетали до нас. «Видите девочку в синем платье? Это наша Росарита. Она сделала этот рисунок, когда ей было два года. А сейчас ей только десять. Я никогда не встречал такого необыкновенного природного дарования. Мадам Виже-Лебрён потерпит неудачу в споре за титул первой в истории великой художницы».
Гордость так и переполняла его. И по тому, как он гордился талантом девочки, я предположил, что она — его дочь. До сих пор я не уверен, что у него была дочь. Но что мне известно доподлинно, это что ей так и не удалось стать великой художницей, о чем мечтал Гойя, хотя, как мне писала из Мадрида Пепита, она обучала рисунку саму королеву Испании[54].
Желая продемонстрировать мне другие произведения талантливой девочки, он повел меня в свою мастерскую, расположенную в противоположной стороне дома. Я не мог скрыть удивления. Солнце, затопившее^ комнату, которую мы только что покинули, даже не заглядывало в мастерскую — ее окна выходили на север. «Для художника нет ничего обманчивее естественного света, — пояснил Маэстро. — Я люблю писать по ночам. Или с закрытыми ставнями».
Доказательства были налицо. По всей мастерской тут и там торчали свечи, шандалы, огарки разной величины, на столах и каменных плитах пола виднелись натеки сала, повсюду стояли канделябры всевозможных форм и размеров, а на одной из полок я увидел знаменитую засаленную шляпу — ее поля ощетинились наполовину сгоревшими свечами, а потерявшая цвет тулья вся была в подпалинах и восковых бляшках[55].
Мы рассматривали рисунки Росариты, а также прекрасные миниатюры Гойи на слоновой кости; он тогда экспериментировал с юношеским энтузиазмом, без остатка отдаваясь упражнению в новом ремесле, что сулило открыть ему новые неведомые горизонты; потом Гойя показал мне несколько гравюр с изображением быков — они были выполнены в технике, которую называли литографией, и — каким бы невероятным это ни казалось — свидетельствовали, что неугомонный старец вновь переживает период ученичества. Не зря, видно, год назад он так настойчиво повторял в письме: «Я все еще учусь…»[56]
А затем я выразил ему свое недоумение по поводу того, что не вижу на мольбертах ни одной большой картины, ни одного портрета, над которыми бы он работал, как это всегда бывало в его мадридской мастерской. «Уже не в первый раз я за долгое время не сделал ни одного портрета, — сказал он, внезапно помрачнев. — Во время войны, например, я не занимался портретами два года. Как мог я изображать какого-нибудь кабальеро или даму в салоне, в то время как люди убивали друг друга на улицах и на дорогах?» И, помолчав немного, продолжил: «И после того, как она умерла, тоже не мог. Целый год не писал абсолютно ничего». Он бросил на меня заговорщический взгляд, смысл которого я тогда не понял. «То есть за исключением двух портретов… Только два портрета — я сделал их по причинам, имеющим отношение к ее смерти…» Он отошел от меня и начал рассянно вытирать кисть. «Обо всем этом, — закончил он наконец, — мы должны сегодня поговорить, дон Мануэль».
На этот раз он не назвал меня «ваша светлость». Сам голос его изменился: он стал теперь более фамильярным, почти грубым. Вдруг я понял, что сейчас неотвратимо исполнится обещание — или угроза? — которая содержалась в его письме. И обретет завершение искус, что привел меня сюда из Лиона, заставив пересечь всю Францию. Меня охватил страх, как подростка, что так пылко добивался женщины, а оставшись с ней наедине, не желает ничего другого, как оказаться где-нибудь подальше, около родителей. Я повернулся к Гойе и, выговаривая слова с особой тщательностью, произнес: «В свое время было проведено полицейское расследование, сеньор Фанчо. Я лично распорядился о нем и лично наблюдал за его ходом. Выводы расследования имеют окончательный характер. К смерти герцогини не причастна ничья преступная рука. Яда не было». Он меня понял. По его лицу прошла тень — смесь иронии и разочарования. «Мы-то с вами знаем: расследование было поверхностным. Достаточно сказать, что даже не сделали вскрытия. А я знаю: яд был. Мне это известно. Я знал об этом с самого начала. У меня были доказательства». Он весь потемнел, будто в комнате закрыли ставни. И голос у него стал мрачным и горячим, в нем слышалась какая-то внутренняя дрожь, она звучала отчетливее, когда он произносил конечные звуки. «Вы ведь пишете воспоминания. Вам необходимо знать правду».
