Ощущение было пугающим и волнующим одновременно, а когда все кончилось, я замерла среди деревьев и долго оставалась без движения. Конечно же, будучи ребенком, я не могла определить возникшее у меня чувство, но теперь, мысленно возвращаясь к нему, я думаю, что лучше всего описать его как сознание, что Природа и, более того, космос — живые существа. Господь наблюдал за мной, а потому я побежала назад в дом — прятаться.
Я поиграла с куклами, помогла матери со стиркой и забыла о происшествии. Покончив со своими обязанностями, я отправилась в кабинет к отцу. Он сидел за столом с увеличительным стеклом, изучая образцы и делая пометы в журнале. Я села на диван, и отец, услышав звук сломанных пружин, поглядел на меня и улыбнулся. Несколько минут спустя он попросил меня принести книгу из шкафа. Он повернулся на своем стуле и указал на большой том в синем переплете на второй полке. «Вон тот, Лу, — сказал он. — „Воля кристалла“ Скарфинати».
Я вытащила книгу из шкафа и при этом сдвинула другую, которая упала на пол. Отнеся отцу нужный ему том, я вернулась и подняла упавший. Книга открылась там, где весь разворот занимал рисунок падающей звезды — точно такой, о какой шепнули мне Двойняшки в то утро.
— Миссис Шарбук… — сказал я, но она оборвала меня.
— Пожалуйста, мистер Пьямбо, позвольте мне закончить.
— Хорошо, — согласился я, с бешеной скоростью делая наброски. День был яркий, и солнце, заглядывая в окна, отбрасывало на ширму тень — слабую, но не лишенную определенных очертаний. Я заполнял страницы быстрыми черновыми набросками, рука моя двигалась по бумаге, а глаза напряженно вглядывались в осенний листопад на ширме.
— Я не сообщила об этом примечательном происшествии моему отцу, а переживала его внутри себя — и каждый раз, думая об этом, чувствовала, как меня пробирает дрожь. Господь словно отправлял мне тайное послание, предназначенное для меня одной. Всю оставшуюся часть дня я была исполнена странных ожиданий. Вот почему я чуть не из кожи вон выпрыгнула, когда вечером мы сидели у огня — мои отец и мать читали в свете газовых ламп — и вдруг раздался стук в дверь.
Родители, естественно, обменялись тревожными взглядами — кто мог стучаться в дверь дома на вершине горы, да еще в такое позднее время? Мой отец встал и осторожно подошел к двери посмотреть — кто там. Его испуганный вид обеспокоил меня, и я пошла за ним — убедиться, что все в порядке. На пороге стоял крупный человек в тулупе, широкополой шляпе, с большим мешком и ружьем. Отец вроде бы знал его. Тот тоже работал на Оссиака — охотником. Он искал одного из пропавших возчиков. Спускаясь с горы во время снежной бури, тот отстал от товарищей и, видимо, заблудился. Остальные посчитали, что его засыпало снегом и он замерз. Мой отец отошел в сторону, пропуская вошедшего. Он указал ему на место у огня, а меня попросил: «Лу, закрой, пожалуйста, дверь». Я подошла к двери, и мое внимание привлекла луна в три четверти, и вдруг что-то пролетело по звездному небу, рассыпая искры на своем пути.
Нашего гостя звали Амори, и он сказал нам, что забрался на гору в поисках тела, но не нашел его. Он попросил разрешения переночевать у нас. Он собирался отправиться обратно рано утром и, спускаясь, дать погибшему еще один шанс быть найденным. Мой отец сказал, что чувствует себя в некоторой мере ответственным за трагедию и будет сопровождать мистера Амори до половины пути. Потом мать и отец принялись расспрашивать Амори о том, что происходит внизу. А потом меня отправили в кровать.
В середине ночи меня разбудил звук приглушенного вздоха. Поначалу я решила, что это Двойняшки пытаются что-то мне сообщить, но потом поняла, что звук доносится из гостиной. Не знаю, который это был час, мне показалось — самый разгар ночи, но уже ближе к рассвету. Было холодно, но я выползла из кровати и на цыпочках отправилась по коридору к двери гостиной. Поскольку ночь была лунная, сквозь окно в комнату проникал неяркий свет. Я услыхала еще один вздох вроде того, что разбудил меня, и увидела мою мать — она сидела верхом на охотнике, ночная рубаха была задрана, и из-под нее торчали голые ноги. Большие руки охотника мяли сквозь ткань рубашки ее груди.
Я извиняюсь за излишнюю откровенность, мистер Пьямбо, но я стараюсь быть точной. Моя мать, тяжело дыша, раскачивалась, двигаясь то вперед, то назад, глаза ее были закрыты. Я была удивлена этим странным явлением и никак не могла взять в толк, что тут происходит, но что-то говорило мне — я не должна это видеть. Я уже собиралась развернуться и идти в свою комнату, но тут мать внезапно открыла глаза и увидела меня. Она не прекратила своих движений, не сказала ни слова, а только вперилась в меня ненавидящим взглядом. Я побежала в свою комнату, забралась под одеяло, крепко зажмурила глаза и закрыла уши руками.
На следующее утро я проснулась в тревоге — как бы мне не досталось от матери, но когда я пошла помогать ей в кухне, то не услышала от нее ни слова. Когда отец и мистер Амори завтракали, Двойняшки снова заговорили со мной. Я увидела их слова в виде картинки, и то, что они показывали, было ужасно — закоченевший, обездвиженный, как статуя, человек. Его открытый рот образует черную круглую дыру, его глаза смотрят с такой яростью, что сразу понятно — он мертв. Это было тело возчика, и я видела, где оно находится. Оно лежало на лугу в стороне от основной тропы, приблизительно на четверти пути вниз. Я знала это место, потому что мы останавливались там каждый год перекусить, совершая наше восхождение, знаменующее окончание лета.
И это видение тоже продолжалось всего несколько мгновений, но когда я пришла в себя, то увидела, что отец и мистер Амори собираются уходить. Меня разрывало между двумя желаниями: поделиться своим знанием или сохранить его и силу Двойняшек в тайне. Когда они открыли дверь, я подскочила к отцу, чтобы поцеловать его на прощание. «На лужке, где мы перекусываем», — шепнула я ему в ухо. Я не была уверена, слышит ли он меня. Он просто погладил меня по голове и сказал: «Да, Лу». И они ушли.
Как только они скрылись из виду, мать набросилась на меня, принялась трясти за плечи. «Что ты сказала отцу? — кричала она. — Что ты шепнула ему на ухо?» Я ответила, что ничего, но она знала, что я лгу, потому что все видела. Мать снова принялась меня трясти, с лицом, покрасневшим от гнева. Я смилостивилась и призналась: «Я ему сказала, где искать мертвеца». — «Это что еще за бредни?» — воскликнула она. «Это правда», — сказала я и начала плакать. «Держи-ка язык за зубами, если не хочешь, чтобы я забрала тебя у отца», — пригрозила она. А потом ударила меня по лицу тыльной стороной ладони с такой силой, что я упала на пол. И одновременно перед моим мысленным взором возникла падающая звезда.
— Миссис Шарбук, — обратился я к ней, закрывая свой блокнот, — я должен сказать…
Но тут она снова прервала меня.
— И еще одно, мистер Пьямбо. — Голос ее задрожал. — Еще одно.
— Что?
— Мой отец, вернувшись, сказал, что они нашли тело там, где я указала. Моя мать, услышав это, была довольна, но обрадовал ее не мой особый дар предвидения — она с облегчением поняла, что я не разоблачила ее.
— Но миссис Шарбук, — на сей раз я был исполнен решимости высказать то, что думаю, — эта история, которую вы рассказываете, довольно фантастична, вам так не кажется? Я с трудом верю, что так оно и было на самом деле. Пожалуйста, не сочтите это за обвинение, но объясните, как я должен ко всему этому относиться.
— А какая часть вызывает у вас недоверие?
— Ну, я могу принять все, но вот то, что две эти одинаковые снежинки разговаривают с вами каким-то телепатическим вроде бы способом, вы меня простите, но мне это кажется просто бредом.
— Я вам клянусь, что эта история правдива, но то, что Двойняшки наделены какими-то сверхъестественными способностями, это и в самом деле, как вы говорите, бред. Худший из всех, самый разрушительный бред, потому что я всем сердцем верила — они разговаривают со мной. И мой отец тоже верил. Это детское заблуждение закрепится и фактически отравит остальную часть мою жизни, мистер Пьямбо.
— Значит, вы согласны со мной?
— И Господь — не из числа непогрешимых.
Она рассмеялась долгим, пронзительным смехом, и та нечеткая тень, которую я пытался передать на бумаге, теперь бешено задергалась, стала менять формы, отчего у меня возникло сомнение — а есть ли там вообще что-то, что можно нарисовать.
— Представьте себе, — сказала она, — девочку, растущую без друзей, с матерью, которая не любит ни ее, ни ее отца, и с отцом, который тратит свою жизнь на то, чтобы узнавать волю Господа по структуре снежинок. Разве я могла в такой обстановке не стать верующей? Я жаждала могущества и влияния, мне отчаянно хотелось, чтобы меня замечали не только за мое умение мумифицировать образцы, которые мой отец держал на зубочистках. Он был моим героем, а я хотела, как и он, быть проводником божественного гласа.
