ищеек. Учитесь мол, выкидыши.
– Кто же в таком случае следующий? – спросил он.
– Думаю, в списке убийцы осталось не так уж много фамилий: полковник Дидерих, коллежский советник Бошняк и граф Витт. Двое в силу своего положения в состоянии себя защитить, в то время как… Александр Карлович Бошняк заключен в Петропавловскую крепость…
Каролина говорила, глядя в переносицу Лавра Петровича. Она знала, что мужчины не любят такой взгляд. Но сейчас он был необходим, чтобы полностью владеть разговором.
– Господина Бошняка обвиняют в заговоре, но на днях его отпустят. И убийца одним из первых об этом узнает.
– Что же такого Александр Карлович натворил? – спросил Лавр Петрович.
– А вот об этом вам знать не следует, – ответила Каролина.
Лавр Петрович в размышлении почмокал губами.
– Сударыня, дозвольте спросить, откуда у вас все эти сведения? – он изо всех сил пытался не попасть под очарование столь приятной ему особы.
– Женщина, живущая с лицом государственным, против воли своей оказывается посвящена в самые неожиданные тайны, – ответила Каролина.
– И всё-таки согласитесь, что покамест это лишь предположения…
Каролина поднялась:
– Как только Бошняка освободят, вслед за ним пойдёт убийца и вы сможете схватить его, – чеканя каждое слово, произнесла она. – Положение ваше упрочится беспримерно. Полицмейстер Санкт-Петербурга. Что вам ещё нужно?
Лавр Петрович задумчиво ковырнул в носу.
Мужик на полу пришёл в себя, лежал тихо, старался не дышать.
В доме Вяхиревых царила суета. Аглая Андреевна собиралась на маскарад.
Она была девушкой больше милой, чем красивой. Деятельные руки, крупный подбородок придавали Аглае Андреевне несвойственную её характеру решимость. Она ходила из комнаты в комнату с костюмом Домино. За ней неотступно следовал мужчина лет пятидесяти в халате и с газетой. Это был Андрей Поликарпович, её отец. За ним как тень маячил старый лакей Митрофан. В военную кампанию 1812 года он был верным денщиком Андрея Поликарповича. Французская пуля оторвала ему язык, что сильно облегчило жизнь всем домочадцам.
– Я за Илюшенькой и в Сибирь, и на каторгу… – говорила Аглая Андреевна. – Ой, мамочки… И на эшафот!
– А на маскарад-то зачем? – спросил Андрей Поликарпович.
– Там государь будет!
– Побойтесь Бога, доченька! – возразил отец. – А ежели не будет?
– Будет! Мне графиня Желторотова сказали. Я ему прошение подам! Он Илюшеньку помилует!
Андрей Поликарпович с досады плеснул газетой:
– Где это слыхано, чтоб на маскараде прошения государю подавать? Он осерчает только! И всё ещё хуже пойдёт… Илюшенька! – передразнил он. – А набезобразил, как Стенька Разин какой.
Аглая Андреевна в сердцах топнула ножкой:
– Вы сами в нём души не чаяли!
– Я дурак старый!!! – сорвался на фальцет Андрей Поликарпович. – А он зелен без меры! Была бы жива ваша маменька… Она бы… Она бы, видит Бог!..
Аглая Андреевна проскользнула мимо отца.
– Вы собирайтесь, папенька! – бросила она. – Мне с государем без вас разговаривать несподручно!
С улицы раздался звон. Андрей Поликарпович растерянно поглядел в окно. На заднем дворе сенная девка выбивала палкой костюм шута. От каждого удара на землю осыпалась пыль и бубенцы.
Андрей Поликарпович со страданием посмотрел на дочь:
– Это что же, я, отставной полковник, буду государю прошение скоморохом подавать?! Может, мне ещё вприсядку перед ним запустить?!
– Другого наряда у нас нет! – отрезала Аглая Андреевна.
Андрей Поликарпович открыл было рот, но Митрофан строго принял его под локоть и увёл умываться.
Бошняк сидел за тюремным столом. Перед ним стояли тарелка с выломанным краем, чернильница на дощечке. Аккуратно сложенный сюртук лежал на нарах. Скрипело перо. Язык сальной свечки подрагивал от сквозняка. Бошняк почесал покрытую щетиной щёку, задумался.
«Ma chère Caroline. Je suis encore en vie, en bonne santé et j’attends de vous donner cette lettre…» [20]
Что писать дальше, он не знал. Можно было рассказать про допрос. Но письмо о допросе вряд ли бы пропустил плац-майор. Или про синицу, которая, требуя подачки, каждое утро стучала клювом в окно.
Он так и не ответил на ту единственную записку, что получил от неё. Да и она больше не писала ему.
Из-за стенки послышался голос Фабера:
– А мне Аглая Андреевна гостинцев передала. Пряники. Хотите?
Из дыры в стене, роняя крошки, показался обломок пряника. У Фабера были обкусанные ногти с чёрной каймой по краям. Пряник пах патокой и печью.
– А вам гостинцы посылают? – спросил Фабер и, не дождавшись ответа, не переставая жевать, по своему обыкновению принялся декламировать:
На шумных вечерах друзей любимый друг,Я сладко оглашал и смехом и стихамиСень, охранённую домашними богами.Когда ж, вакхической тревогой утомясьИ новым пламенем незапно воспалясь,Я утром наконец являлся к милой девеИ находил её в смятении и гневе;Когда с угрозами, и слёзы на глазах,Мой проклиная век, утраченный в пирах,Она меня гнала, бранила и прощала:Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Лязгнул засов.
Бошняк торопливо сунул пряник в рот.
Вошёл Аникеев с чистой, выглаженной повязкой.
– Идёмте, ваше благородие, – сказал он.
Бошняк поднялся, надел сюртук, дал завязать себе глаза.
В Комендантском доме было так же сильно натоплено. За столом сидели Татищев и Бенкендорф.
Татищев оторвался от бумаг, с любопытством оглядел ухоженный вид заключённого.
– Почему вы сразу не раскрыли комиссии выгодных для себя обстоятельств? – спросил он.
– Мне, по занятиям моим, молчать следует, ваше сиятельство, – ответил Бошняк.
Татищев с уважением кивнул.
– Ваше слово, Александр Христофорыч.
Бенкендорф повернулся к Бошняку.
– Милостивый государь Александр Карлович, – сказал он. – В вашем деле появились новые бумаги, любезно предоставленные графом Виттом. Среди них ваш донос на заговорщиков Лихарева и Давыдова, в котором вы предупреждали об опасности задолго до декабрьского мятежа. Комиссия также принимает во внимание, что по поручению графа Витта вы, как он изволил выразиться, «вошли во мрак, скрывающий злодеев, дабы изобличить преступные замыслы их». Следственная комиссия подтверждает верность показаний ваших и снимает обвинение участия в заговоре.
Бенкендорф захлопнул дело:
– Вам предписано немедленно предстать перед государем нашим Николаем Павловичем, – закончил он.
Татищев без всякого сочувствия взглянул на Бошняка:
– Мой вам совет – хорошенько подготовьтесь к аудиенции.
Бошняк сидел в Комендантском доме в кадке с горячей мыльной водой. Слуги суетились вокруг с бритвой, ножницами, мочалкой и полотенцем. В воздухе клубился душистый пар. Надзиратель набил трубку, бережно опустил в чашечку уголёк, подал. Бошняк вдохнул дым. Сквозь прикрытые веки он следил за движением теней в тумане.
Лихарев всегда был рад его приезду. Имение оживало. Суетились слуги – накрывали стол к чаю. Из-за большого окна в гостиной солнца внутри было столько же, сколько и снаружи. Тонкий фарфор чашек звенел от его лучей.
– Нельзя одновременно стремиться к диктатуре и желать республики, – говорил Бошняк. – Выберите что-то одно, господа. Желать всего значит ничего не получить.
В комнату, где стояла кадка с водой, вошёл плац-майор Аникеев:
– Пора, Александр Карлыч.
– Ногти! – сказал Бошняк. – Постригите мне ногти.
Плац-майор с пониманием кивнул, вышел и, чтобы не студить комнату, плотно закрыл за собою дверь.
Казённый экипаж ждал. Солдат нёс к Комендантскому дому дрова. Пунцовые от холода руки. Весёлый глаз. Небо, подобранное под цвет солдатских
