– Потому что вот это… Все так же, как было тогда…
Бросив взгляд за мое плечо, она вздрогнула и быстро задышала. Я обернулся. За моей спиной стоял барон, все в той же стеганой домашней куртке и несвежей сорочке – так и не сменил ее. Неужели я так увлекся рассказом девушки, что не услышал шагов барона? Я быстро глянул на жандарма у двери; тот, отвернувшись, делал вид, что старательно рассматривает свое отражение в зеркале.
Вид у барона был еще более недовольный, чем полчаса назад в его кабинете, когда он рассказывал мне об обстоятельствах обнаружения трупа. Он, заложив руки за спину, покачивался на носках туфель и молчал.
– Лиза, идите к себе, – наконец сухо сказал он. – Вам нечего тут делать.
И юная баронесса, покорно присев, опустила глаза и, подхватив юбки, проскользнула мимо нас к выходу, чуть было не наступив на покойника. Барон проводил ее глазами, словно желая убедиться, что она покинула залу.
– Надеюсь, Алексей Платонович, что вы не приняли всерьез весь тот вздор, которым вас тут потчевала моя дочь, – обратился он ко мне так же сухо, как и минуту назад к дочери.
Я почувствовал, что краснею; черт побери эту краску! Ведь я – должностное лицо, крепкий мужчина недюжинного росту, и такой силы, что некоторые знакомые называют меня Медведем, – и не могу совладать с этим детским недостатком, выдающим натуру трепетную и нежную…
– Надеюсь также, излишне упоминать, что род наш ведет свою историю от Великого курфюрста. А вовсе не от безродного фигляра, какого-то итальянского буффа. Надо же такое придумать! Единственное правдивое слово в этой сказке, так это то, что один из баронов Реденов был женат на фрейлине Елизаветы Петровны. И закончим на этом обсуждать всякие нелепые вымыслы. У дочери моей воображение чересчур развито. Скажите, скоро ли заберут отсюда тело?
Я с трудом перевел свое внимание с трогательной истории середины прошлого века, которая нашла, странным образом, продолжение в наши дни, на вопрос барона, который, и это вполне объяснимо, занимал его в данную минуту более всего, как хозяина дома.
– Следует выполнить еще некоторые формальности, и тело будет увезено в прозекторскую так скоро, как только возможно, – ответил я максимально любезно, вполне понимая его чувства. – А пока не позволите ли мне осмотреть приватную половину дома? Поверьте, что того требуют интересы следствия…
Барон посмотрел на меня так, будто я проявил верх неприличия, воспользовался гостеприимством хозяев и за руку был схвачен в личных покоях, куда полез из досужего любопытства. Все-таки порода всегда сказывается; как умеют природные аристократы дать понять свое неудовольствие, даже бровью не шевельнув! Но это, впрочем, одни эмоции; а на словах барон, надо отдать ему должное, был сама любезность и ни в чем не препятствовал.
Ничего не говоря, он повернулся и пошел вон из залы, сделав жест рукой, чтобы я следовал за ним. Конечно, сыскная полиция уже осмотрела весь дом, но я захотел составить свое мнение о месте, где обнаружен был труп, и с точки зрения следственной необходимости это было вполне извинительно.
– Прошу только учесть, что состояние моей супруги не так хорошо, чтобы вы могли задавать ей вопросы, – негромко заметил барон, идя впереди меня. – Врач еще при ней, и прогноз дает весьма неприятный.
– Поверьте, я вам соболезную, Карл Густавович, – от души ответил я. Но вряд ли мое участие имело для него какое-то значение, так что он ничего не ответил и даже не обернулся.
Только у двери покоев жены барон повернул голову и взглядом дал мне понять, чтобы я не усердствовал слишком. Но я и без того ощущал себя слоном в посудной лавке.
Из-за двери слышались тихие стоны, и это смутило меня – я и не предполагал, что баронесса так плоха. Но отступать было уже поздно, и я вслед за бароном прошел в двери спальни баронессы.
Окно в спальне было распахнуто настежь, но все равно там стоял какой-то тяжелый дух. Около постели со сбитыми простынями сидел на стуле доктор из немцев, с острой бородкой и в пенсне, держа за руку баронессу. Я с трудом узнал в не-прибранной, со спутавшимися волосами, женщине в нижней рубахе, метавшейся по подушкам, всегда такую холеную и приветливую светскую даму. Казалось, Ольга Аггеевна постарела лет на двадцать. Лицо ее было совсем серым, глаза закрыты, губы спеклись. Голова ее с необыкновенной быстротой поворачивалась то к доктору, то от него к окну. Неужели это она всего меньше суток назад вернулась с бала, где веселилась в карнавальном костюме?
У изголовья постели на полу стоял таз с горячей водой, в которой мокли салфетки, видимо, прикладываемые к груди больной; рядом брошен был докторский чемоданчик, раскрытый, словно пасть хищного животного, из которого, подобно клыкам, торчали остро блестевшие врачебные инструменты в темных футлярах.
Не выпуская руки больной и шевеля при этом губами, – я потом понял, что он считал у баронессы пульс, – доктор поднял глаза на барона. Выражение лица у него оставалось таким озабоченным, что пояснения не понадобились. Улучшений явно не было.
– Ах! – вдруг пронзительно вскрикнула больная, вырвав руку от врача, и мы все непроизвольно подались к кровати. – Ах, зачем, зачем! Карл, прошу вас! Боже, Карл, только не трогайте Карла!
Услышав свое имя, барон наклонился так близко к жене, что волосы у него надо лбом, казалось, заколыхались от ее прерывистого дыхания, но глаз она так и не открыла и продолжала метаться по подушке. Видимо, в затуманенной недугом голове женщины образ ее супруга каким-то образом раздвоился, или же ей казалось, что мужу грозит какая-то опасность; без сомнения, она бредила. В любом случае, никого с инициалами С.С. она, пусть даже в бреду, не упоминала, так что сказанные в горячке слова, похоже, нельзя было отнести к происшествию.
Барон взял ее за руку и несильно сжал, после чего женщина замолкла. Вглядевшись в ее изможденное лицо, барон медленно распрямился и вопросительно посмотрел на врача.
– Она так и не приходит в себя, – тихо сказал доктор по-немецки. – Несмотря на принятые мной меры, я опасаюсь самого худшего.
Барон кивнул и сжал зубы. Обойдя постель, он взял баронессу за другую руку; ткань тонкой рубашки упала, обнажив ее плечо, и я, невольно ставший свидетелем этой интимной сцены, отвел глаза, успев поразиться, какой исхудалой она – еще так недавно цветущая женщина – кажется сейчас, в болезненном состоянии. Но неужели ее дела так плохи? И причиной тому – нахождение в доме мертвеца, умершего насильственной смертью? Мертвеца, по утверждению обитателей дома, никому не знакомого?…
* * *...
Для успешности расследования дела необходимо всегда иметь в виду следующие практические указания:
1. Самообладание и самокритика для криминалиста совершенно необходимы: никогда нельзя поддаваться влиянию чувств симпатии или антипатии.
2. Надо строжайшим образом избегать всякого преувеличения. Иногда старательные и лучшие работники преувеличивают значение и интерес порученного им дела. Такова уж человеческая натура, и это, в сущности, вполне простительно, но тем не менее чрезвычайно опасно, так как благодаря преувеличениям легко попасть на ложный след, обвинить невиновного или приписать виновному гораздо более тяжкое преступление, чем то, которое он совершил.
3. Все обстоятельства дела криминалист должен выяснить сам.
Ганс Гросс. Заметки к учебнику криминалистики «Руководство для следователя», 1879 год
Сентября 17 дня, 1879 года (продолжение)
Оставив бумаги в своей камере, я запер дверь и стал спускаться по лестнице, уныло представляя себе путь на Басков, где в моей квартирке хоть шаром покати, ужинать нечем. А идти одному в трактир неохота. Я с тоской принялся вспоминать сытные и разнообразные обеды в родном доме, у тетушки, которые непревзойденно готовила наша старуха-кухарка. Нет, к тетушке идти поздно, да и неприлично.
В присутствии уже никого не было, кроме дежурных приставов. Шаги мои по ступеням отзывались гулким эхом под сводами дворца правосудия. Я уже было собирался, по дороге к себе на Басков, зайти в булочную, набрать поздних, несвежих и оттого дешевых калачей, а в погребе на Надеждинской купить бутылку вина и в одиночестве отпраздновать сегодняшний совсем невеселый, но важный для меня день… Как вдруг позади меня на лестнице послышались шаги, и кто-то, догнав меня, легонько стукнул по плечу.
Обернувшись, я увидел Людвига Маруто-Со-кольского, в фуражке, по-уличному одетого, который смущенно мне улыбался.
– Я и не знал, что вы еще здесь, Алексей, а то зашел бы к вам в камеру спросить, не собираетесь ли вы домой, – сказал он, испытующе на меня посматривая. Мне показалось, что он хочет предложить мне что-то, однако не решается. Но меня вдруг так отчаянно пронзило одиночество, так тошно стало от перспективы прийти в свою одинокую келью и всухомятку употребить холостяцкий ужин, что я чуть было не пригласил Маруто к себе. Впрочем, он опередил меня на какую-то долю секунды, сказав:
