– Значит, покойный Павел Сергеевич был щедрым человеком?
– Хм… Я бы сказал, он был щедрым только с теми, кто был ему по душе. А вот милостыню нищим не подавал, говорил, что поощрять лень – грех.
– Даже так?
– Да, сударыня. Хотя, вы знаете, я сейчас вспомнил: однажды граф при мне дал большие деньги калеке, который просил подаяние. Но в том случае было совершенно очевидно, что этого человека никто на работу не возьмет, мужчина побирается, потому что у него нет другого выхода.
Выйдя наконец от Феоктистова, который забросал ее всевозможными сведениями, баронесса даже приостановилась, чтобы перевести дух. Женщины, щедрость и мелочность, пощечина, Туманова, Корнелли, графиня в Ницце… Пригодится ли ей хоть что-нибудь из столь разнородной информации?
«Конечно, Феоктистов не считает, что мой сын убил графа, но если Мишу арестуют, он будет воспринимать это как забавный анекдот», – в сердцах помыслила Амалия.
И отправилась с визитом к маркизу де Монкуру.
Худой и бледный молодой человек с узким, маловыразительным лицом принял ее тотчас же. Он с порога принялся заверять гостью, что не верит в виновность ее сына, причем так многословно, с такими комплиментами, что у Амалии немедленно пропала охота расспрашивать его о чем бы то ни было. Сразу было видно – собеседник трусоват и, скорее всего, ненаблюдателен. Тем не менее она все же задала несколько вопросов о ссоре в клубе. И на нее хлынула новая лавина велеречивостей:
– Я был поражен… Господин Корф всегда был столь учтив, казался таким воспитанным молодым человеком…
Возможно, подобным образом мог бы выражаться какой-нибудь старик или человек старшего поколения, но Амалию озадачило, что эти слова принадлежат юноше, который на три года младше ее сына.
– И вдруг ужасная ссора, ни с того ни с сего… Мишель вскочил, стул опрокинулся… Граф перехватил его занесенную явно для пощечины руку… К счастью, месье Урусов сидел за одним столом с ними и кинулся разнимать ссорящихся… Мне показалось, они сейчас раздавят его – ведь и барон, и граф люди высокого роста, а месье Урусов гораздо ниже… Но все же мужчины послушались его и разошлись.
– А где был господин Феоктистов?
– Тоже сидел за столом, но не вмешивался. Потом он мне объяснил, что это была личная ссора, а в России не принято встревать в таких случаях. – В тоне маркиза звучало осуждение.
– Скажите, у графа часто случались конфликты? – спросила Амалия.
Монкур задумался.
– Нет. Он был очень вежливый, прекрасно воспитанный господин. Аристократ до кончиков ногтей.
– То есть человек, с которым вы легко могли бы подружиться?
На худом лице молодого человека отразилось колебание.
– Видите ли, сударыня… Граф был старше меня, а дружба легче складывается между ровесниками. Вы не находите?
– Я спросила, так сказать, в общем смысле, – улыбнулась баронесса. – У графа Ковалевского было много друзей?
– Разумеется! Он со всеми был знаком, бывал в опере, я видел его в театрах…
Амалия тихо вздохнула. Как объяснить застенчивому и, судя по всему, не слишком счастливому юноше, что знакомые – это одно, друзья же – совсем другое?
– А женщины?
– Право же, сударыня… Вы вынуждаете меня вторгаться в такую область…
Просто мучение, а не свидетель, с досадой подумала Амалия. Для того, кто ведет следствие, нет ничего хуже таких вот несообразительных, чрезмерно щепетильных людей, живущих в плену условностей.
– Мне говорили, что граф развелся со своей женой. Он был влюблен в кого-нибудь?
– Нет… Граф был очень одинок…
Юноша запнулся, смущенный тем, что посетительница, золотоглазая и чуждая его миру – он инстинктивно ощущал это – дама, все-таки вынудила его вторгнуться в то, что он считал личной жизнью другого человека, то есть в область совершенно неприкосновенную.
– Скажите, господин маркиз… А правда, что вы проиграли графу Ковалевскому пятьдесят тысяч франков?
Монкур как-то затравленно оглянулся, съежился в кресле и, словно инстинктивно отгораживаясь от собеседницы, скрестил руки на груди.
– Не вижу причин отрицать это… – наконец выдавил он из себя. – Да.
– И вы заплатили? Огромные ведь деньги.
– Мы договорились иначе, я должен был отдать в счет долга мою долю в конном заводе, – устало объяснил молодой человек.
– Сочувствую вам, – серьезно произнесла баронесса. – Скажите, вы успели подписать соответствующие бумаги?
– Нет, не успели. Мы обговаривали детали соглашения, и вдруг граф погиб.
– В последнее время у Павла Сергеевича случались другие крупные выигрыши? Может быть, он выиграл еще у кого-нибудь большую сумму?
– Если и так, мне ничего об этом не известно, – с достоинством откликнулся маркиз.
– Кто, по-вашему, мог убить графа Ковалевского?
Задавая вопрос, Амалия не сомневалась в том, какой последует ответ, и маркиз вполне оправдал ее ожидания.
– Я полагаю, дело полиции разобраться в преступлении.
– И все же? Наверняка ведь у вас есть какие-то собственные соображения?
– Да, конечно. Но я предпочитаю не высказывать их, не имея никаких доказательств. А теперь простите, госпожа баронесса, у меня дела.
Выходя от Монкура, Амалия испытала соблазн заглянуть в особняк графа, расположенный по соседству, но перед ним по-прежнему стояли несколько зевак, и какой-то фотограф, полыхая магнием, делал снимки. «Еще не хватало матери главного подозреваемого попасться в объектив», – невесело подумала Амалия. И, опустив на лицо вуаль, велела Антуану везти себя к промышленнику Фуре.
Господин Фуре поднялся из-за заваленного бумагами стола навстречу гостье и, окинув ту внимательным взглядом, учтиво поцеловал ей руку. Едва увидев лицо почтенного буржуа, баронесса подумала: «О, да вас не проведешь, сударь…»
Из-под лохматых бровей на нее смотрели маленькие, но очень цепкие глаза; объемистое брюшко наводило на мысль о добродушном и сытом господине, а короткие толстые пальцы словно заблаговременно были созданы всеведущей природой, чтобы удобнее было пересчитывать бумажные деньги. Таким образом, у месье Фуре имелось три ипостаси: одна – наблюдатель, примечающий все на свете, другая – благодушный гурман и третья – финансист. В данную минуту Амалию больше всего интересовала первая.
– Автомобильный клуб? Чепуха, хотя повар там отменный. В автомобилях любой шофер разбирается куда лучше всех членов клуба, вместе взятых… Что? Ссора? Конечно, я там был, хоть и мало что понял. Были произнесены какие-то слова, после которых ваш сын взвился, как ужаленный. Я разобрал только слово «дуэль». Глупость несусветная, по моему мнению. Простите меня, но если бы ваш сын – или кто-то другой, неважно – просто надавал графу по физиономии за его выходку, этак, знаете ли, по-простонародному, тот бы сразу же присмирел. Когда человеку все сходит с рук, он наглеет.
– Скажите, месье, а какого вы вообще мнения о графе Ковалевском?
Фуре метнул на посетительницу хмурый взгляд.
– Вы действительно хотите это знать?
– Да. Вы производите впечатление чрезвычайно опытного человека, которого не проведешь.
Амалия произнесла ровно то, что думала, однако делец воспринял ее слова как попытку тонко польстить – и расплылся в обаятельной улыбке, совершенно неожиданной у человека такого склада.
– О! Ну, если вас интересует мое мнение, сударыня, то вот оно: вашей стране не миновать революции.
– Простите? – переспросила озадаченная Амалия.
– История, сударыня, история! Мы своим Ковалевским отрубили головы в 1789-м, а ваши до сих пор ведут себя так, словно им ничто не угрожает, да и угрожать не может. – Фуре вздохнул. – Вы спросили меня, что я думаю о графе. Лично я удивлен, что этот месье еще так долго пробегал. Он уже давно должен был получить свое.
– Граф был настолько неприятной личностью?
– Дело не в том, приятен человек или неприятен, а в его душевном содержании, – веско заявил финансист, наслаждаясь каждым словом.
Судя по всему, в обычной жизни мужчине нечасто доводилось поговорить на подобные темы, а когда к нему явилась баронесса Корф, он инстинктивно почувствовал, что может беседовать с ней о том, о чем не стал бы распространяться с другими.
– Важно, что у человека внутри, понимаете? Манеры, титулы – вздор, чепуха. А внутри у графа была большая гниль. Когда мужчина, посмеиваясь, рассказывает, как из-за него порывалась отравиться некая женщина, и все вокруг слушают с почтительным видом – это симптом. Он обыгрывает дурачка, которому явно нечем платить проигрыш, и когда тот порывается уйти, раз за разом возвращает его на место, не силой, заметьте, а разными замечаньицами, как бы снисходительными, да с ехидной улыбочкой – это еще один симптом. Если человек в холодный день открывает окно возле своего брата, у которого последняя стадия чахотки, и заботливо спрашивает, не дует ли ему, – это такой симптом, что дальше некуда. Можете мне поверить, я долго наблюдал за графом. Он принадлежал к породе людей, уверенных, что им все можно, потому что никто не осмеливался поставить их на место. И ведь нельзя сказать, что месье Ковалевский был как-то особенно жесток – нет, ничего подобного. Граф был всего лишь мелкий, гнусный пакостник, которому нравилось испытывать свою власть над людьми, и при этом мог очень умно рассуждать о свободе, подоходном налоге и о том, как прелестно танцует мадемуазель Павлова. В нем было что-то от маленькой собачки. Знаете, такое вроде милое существо, так и подмывает его погладить… И вот вы гладите, песик виляет хвостом, вы улыбаетесь, весь расчувствовавшись, и вдруг видите, что симпатяга норовит исподтишка тяпнуть вас за палец. Только вот граф не был маленькой собачкой и кусал порой больно.
