class="p1">– Все лучше, – неожиданно сказал Пичуга, до сего момента молчавший. – «Свои» – это жизнь воровская, малинная, ну, и лагерная, само собой. А которые хламовцы – там жизнь красивая, шикарная, там классика. Ну, и лагерь тоже, конечно.
– И что же, сил хватает после работы представления ставить? – не поверил Нестор Васильевич.
– У кого как, – весело отвечал Цыган. – Особо ценные фраерские кадры вроде режиссеров, драматургов и актеров от работы освобождаются.
– Совсем?
– Совсем. Театр – ихняя работа.
Загорский только головой покачал. Это было поистине удивительно. Из того, что он видел на Соловках выходило, что главной задачей администрации было поскорее отправить на тот свет как можно больше заключенных. С чего вдруг им дался театр?
Братва с охотой объяснила ему, что поначалу театр делался для показухи, для туфты – что вот, мол, не только на тот свет загоняем людей, но и развлекаем их при этом. Идейно, понимаешь ты, развиваются, растут над собой заключенные. Однако дело неожиданно пошло. Театр полюбили и заключенные, и начальство. А поскольку после двенадцати часов работы в лесу или в торфяном болоте репетируется и правда не очень, решили наиболее ценные кадры освободить от производительного труда.
– Любопытно, – кивнул Загорский. – Так где, говорите, живут эти слуги Мельпомены?..
Рабочий день, благодаря выдумке Нестора Васильевича и в этот раз прошел не слишком обременительно. Срезание клейма с дерева и выдача старого куба за новый не вызывала у приемки никаких подозрений. Главное было, чтобы стрелки-охранники под ногами не путались.
– Нам тебя Бог послал, Василий Иваныч, – радовался Яшка-Цыган, привалившись к дереву и блаженно щелкая семечки, которых у него был полный карман – выиграл накануне у какого-то лопуха.
– Бог-то Бог, да и сам будь неплох, – раздумчиво замечал Камыш. – Тут главное – братве не проболтаться. Если все так делать начнут, начальство непременно просечет.
Вечером после ужина, который благодаря заботе шпаны был у Загорского вполне терпимым, к нему осторожно приблизился Куприн.
– Позвольте обратиться, вашество? – елейно проговорил он, косясь, нет ли поблизости Яшки.
Нестор Васильевич подошел к старосте, спросил может ли он прогуляться возле собора.
– Отбоя не сигналили пока, – отвечал тот, – но далеко не ходи, чтоб перед начальством не отсвечивать.
Загорский и Куприн вышли на улицу, их обволок влажный холодный туман.
– Как покушали, господин Загорский? – с ехидцей спросил филер. И, не дожидаясь ответа, молвил: – Покушали, покушали, я видел. А вот я, между прочим, с голоду загибаюсь.
– Баланда на всех одна и та же, – сухо заметил Загорский.
– Да ведь это как налить, как налить! – встрепенулся Куприн. – У вас в баланде и рыбочка плавает, и мясцо попадается, а у меня – отвар один да полкартошки. Запас хлебушка слопал я первый же день, следующий только через неделю будет. А вы тут ходите гоголем.
– Чего же ты от меня хочешь? Чтобы я тебе из свой миски наливал?
Онисим Сергеевич огорчился: зачем же так грубо? Они же теперь, так сказать, товарищи по оружию, у них одна цель.
– Кстати, о цели, – перебил его Нестор Васильевич. – Известно ли вам что-нибудь о некоем Арсении Федоровиче Алсуфьеве?
– Бытовой, политический, каэр? – деловито спросил Куприн.
– Каэр.
Куприн задумался. С каэрами хуже всего. Их тут как мух, если лично человека не знаешь, поди найди. На общей перекличке разве что… Но это надо быть уверенным, что он с тобой в одной роте. Но даже если и так, ты-то сам в строю стоишь, так что если не прямо рядом с тобой, не увидишь человека ни за что.
Нестор Васильевич в задумчивости почесал подбородок, потом поднял глаза на Куприна. Лицо того бледно плыло в тумане и казалось непропеченным блином, лишенным человеческих черт.
– Могу ли я попросить, чтобы вы, используя ваш профессиональные навыки, попытались найти Алсуфьева на территории лагеря?
– Ох, ваше превосходительство, боюсь вас огорчить, – покачал головой собеседник. – В лагере – тысячи человек, разбросаны по разным местам, по разным ротам. Где тут найти одного, если не имеешь доступа к документам? Тут надо бы с высшим начальством дружбу завести.
– И на какой же почве, по-вашему, мог бы я завести с ними такую дружбу? – полюбопытствовал Загорский.
– А мне-то откуда знать? – развел руками Онисим Сергеевич. – Я человек маленький, моя хата с краю. Такие вопросы только вам доступны, у вас ум великий, стратегический.
– Видите ли, Куприн, – раздельно, не торопясь заговорил Нестор Васильевич. – Вы были совершенно правы, предполагая, что я не захочу оставаться здесь надолго. Как я и обещал, уходя отсюда, я возьму вас с собой. Но произойдет это не раньше, чем мы найдем Алсуфьева…
С этими словами Загорский развернулся и пошел обратно в собор. За ним, что-то суетливо и горестно бормоча себе под нос, поспешал бывший филер.
Глава пятая. Смерть артиста
Князь М-ов проснулся от сильной боли в сердце. Казалось, его проткнули раскаленной иглой и теперь возили эту иглу туда и обратно, а сердце исходило смертным ужасом и тоской. Это было страшно и странно, потому что, несмотря на возраст и перенесенные лишения, сердце у князя было здоровое и никогда его не беспокоило.
Боль, впрочем, утихла, едва только князь открыл глаза. Некоторое время он лежал, глядя в холодный потолок кельи. Сердце больше не болело, зато явственно дал знать о себе мочевой пузырь. По договоренности с соседями парашу они в келье не держали. Люди здесь жили интеллигентные и полагали невозможным справлять нужду у всех на глазах, словно какая-то шпана. Если кому приспичило, человек вставал даже ночью и шел в отхожее место или, как его тут называли, на дальняк.
Князь был уже человеком в возрасте, а потому в туалет вставал два, а иной раз и три раза за ночь. Но не роптал. Да и на кого было роптать? На старость, на здоровье, на законы природы? Надо было радоваться, что его, бывшего, и более того – каэра, вытащили из общих бараков, назначили артистом и поселили в келье на несколько человек. Далеко не все господа артисты могли похвастаться благородным происхождением, хотя почти все были люди приличные, если такое слово вообще применимо к артистам. Впрочем, и артистами они ведь стали по несчастью – чтобы избежать тяжелой лагерной судьбины. В любом случае, соседи ни в какое сравнение не шли с ужасными уголовниками, вместе с которыми жил он первые недели пребывания в лагере, пока его не заприметил Миша Егоров, он же – Парижанин.
– Прекрасный образчик аристократической дегенерации! – воскликнул Миша, и судьба князя была решена.
Сам Миша, происходивший из купцов, большого пиетета в аристократии не питал и звал князя то боярином, то бароном-изгнанником. Но М-ов терпел это с поистине христианским смирением. Какая разница, как зовут, лишь бы держали подальше от уголовной братии!
Сегодня, как и во все другие ночи, князь поднялся с постели, надел брюки, свитер, сильно поношенное, но крепкое еще пальто неразличимого оттенка и направился к так называемому центро-сортиру, который устроили уголовники в здании полусгоревшего Настоятельского корпуса. Сортир находился метрах в двухстах, которые князь намерен был преодолеть за пару минут бодрой старческой трусцой.
По дороге почудилось князю, что за спиной его шмыгнула какая-то тень. Князь оглянулся на ходу, но в слабом свете ущербной луны ничего не увидел. Князь был человек верующий, а, следственно, не суеверный. В привидения он не верил, а посему уверенно продолжал свой путь.
Добравшись, наконец, до центро-сортира, князь встал над надлежащей дыркой, расстегнул брюки и собрался с чистой совестью сделать то дело, которое равно предписала природа и аристократам и последним уголовникам.
Внезапно за спиной его раздался какой-то шорох. Князь захотел было повернуть голову, но не успел – уши его заполнил мерзкий звук протыкаемой плоти.
Он все-таки пытался еще повернуть голову и посмотреть, что это там происходит, за спиной, но не мог: что-то мешало ему. Спустя пару секунд он ощутил, что в груди возникло какое-то странное неудобство. После этого князь почувствовал неприятную слабость в ногах. Он в недоумении опустил взгляд на грудь и увидел, что из нее торчит, тускло поблескивая, кусок длинного и узкого клинка.
– Господа, – хотел сказать князь, – что происходит?
Он
