шуметь и отпустите ручку!
Он вставил ногу в проем, спросил умоляюще:
– Может, кто-то был должен вашему мужу?
– Многие. Но теперь никто платить не спешит.
– Это должна была быть существенная сумма.
Вдова Нодье горько усмехнулась:
– Тридцать сребреников на Спасителя хватило, что уж о нас-то говорить!
Александр испугался, что так ничего и не узнает. Откинул прядь со лба, принялся торопливо, сбивчиво объяснять:
– Прошу вас, скажите хотя бы, мадам… гражданка Франсуаза Турдонне или ее племянница Габриэль Бланшар – они должны вам? Для них у вас Жанетта Дюбуа покупала.
Булочница заколебалась:
– Что толку теперь об этом говорить?
У Александра выступила испарина: что он делает? А вдруг он только возбудит ложные подозрения, вдруг женщины просто запоздали с платежом? Удерживая дверь, бросился защищать соседок:
– Если и должны, это, конечно, еще ничего не доказывает. Но если они вам не должны, то тогда это точно не они, у них тогда и причины не было…
Вдова Нодье вздохнула:
– Хороший вы человек, месье Ворне, но доверчивый.
Отошла внутрь лавки. Он вынужден был опереться на косяк, так колотилось сердце. Через минуту булочница вернулась, в руке держала бирку длинную, похожую на скалку, деревянную палку, на которой пекари отмечали зарубками взятый в кредит хлеб.
– Вот их бирка.
Деревяшку сплошь покрывали зарубки.
Вдова сказала:
– Мука вздорожала, и для нас это стали существенные деньги. А достаточные ли это деньги для кого-то, чтобы детей без отца оставить, не знаю. Муж доверял постоянным покупателям.
Александр растерялся, отпустил дверь, повернулся, побрел на Гревскую площадь. Даже ради расследования смертей всех обитателей Парижа дядя ужинать без хлеба не готов. Да и расследования, кажется, зашли в тупик, так ничего окончательно и не подтвердив, кроме того, что отвратительная Планелиха все же в одном оказалась права: соседки задолжали пекарю. У них была причина желать исчезновения кредитора и, как у любого другого желающего, была возможность устранить его. Это, конечно, еще не доказывало их вину. Но, увы, и невиновность тоже.
Пока Александр выстоял очередь за четырьмя фунтами «секционного», погода резко изменилась: баклажанового цвета небо навалилось на крыши, воздух превратился в душную перину, вдали загрохотали раскаты грома, налетел вихрь. Прохожие, придерживая подолы и шляпы, торопились восвояси. Недалеко от дома Воронин увидел перед собой соседок. Порывы ветра и отсутствие фижм под тонкими юбками мадемуазель Бланшар заставили его некоторое время идти позади нее. На субтильную и изящную мадам Турдонне даже не взглянул. Александр уже заметил, причем с немалым огорчением, что полностью ослеп к красоте всех остальных парижанок.
У поворота на дю Барр не выдержал, окликнул дам:
– Простите, мадам Турдонне, мадемуазель Бланшар, известно ли вам о судьбе Элоизы де Жовиньи?
Мадам Турдонне вздрогнула, обернулась:
– Пардон, месье? Не имею чести…
– Мадам, я ваш сосед снизу, я был в ломбарде, когда вы ее туда привели. Вы, наверное, знаете, что ее казнили.
Мадам Турдонне неприязненно посмотрела на него:
– За посещение ломбарда вроде пока не казнят, нет? А вы какое отношение имеете к покойной?
– Никакого. Мне просто жаль старую даму. И пекаря Нодье тоже.
– Это, конечно, делает честь вашему сердцу. Но почему вам кажется, что гибель этих людей – самый подходящий повод для приставания к нам?
Франсуаза отвернулась и пошла дальше. Александр разозлился. Больше всего он хотел найти им оправдание. Не ожидал, что соседка проявит такую черствую неблагодарность.
Запальчиво крикнул им в спины:
– А к убийству Марата вы тоже не имеете никакого отношения, мадемуазель Бланшар?
Габриэль резко повернулась, хрипло спросила:
– При чем тут я?
Он смутился, потому что застыдился за нее:
– Я же видел, как вы уговаривали Шарлотту Корде. И даже что-то пообещали ей.
Сильный порыв ветра сорвал с девушки шляпу, ее волосы взметнулись путаной гривой. Она стояла так близко, что на него пахнуло сладким вереском ее духов.
Мадемуазель Бланшар будто воздухом подавилась, но тут же пришла в себя, прищурилась, вздернула голову:
– Вы шпионили за мной, а это отвратительно.
Тут почему-то сама смутилась. Александр покраснел и оттого разозлился, хоть и не знал на кого – на нее или на себя. Закружился мусор, захлопали ставни, закачался уличный фонарь на кронштейне, юбка девушки снова прильнула к ее ногам.
Вернулась ушедшая вперед мадам Турдонне, взяла племянницу под руку:
– Габриэль, прошу вас, поспешим домой, вот-вот польет.
Та с силой стряхнула теткину руку, вытянулась к Александру, как собака на сворке:
– Я знаю, что вы с вашим дядюшкой никакие не коммерсанты из Кальвадоса, вы иностранные шпионы! И я знаю, что во время убийства Марата вы были там.
Александр растерялся. Как она узнала об этом? Неужели говорила с Шарлоттой, и та рассказала ей? Но откуда мадемуазель Корде знала, кто он такой? И до него ли ей было?
Мадам Турдонне холодно добавила:
– Гражданин Ворне, оставьте нас в покое, прошу вас. Не лезьте в наши дела, и мы не будем лезть в ваши.
А мадемуазель Бланшар шагнула к нему, уставилась злыми блестящими глазами и прошипела:
– Учтите, месье, если меня или мадам Турдонне обвинят хоть в чем-то, я буду вынуждена немедленно сообщить Комитету общественной безопасности все, что знаю о вас. А знаю я достаточно, чтобы трибунал заинтересовался вами и вашим дядюшкой.
Тут водяной стеной хлынул ливень. Габриэль развернулась и побежала к дому, взметая юбки. Франсуаза кинулась за ней, но перед этим бросила Воронину:
– И все ваши намерения насчет королевы нам тоже известны!
Он остался стоять – ошарашенный, в мокрой, прилипшей к телу рубашке. Какие еще намерения по поводу королевы? Нет, сдается, он совершенно разучился завязывать приятные знакомства с красивыми женщинами!
СЕГОДНЯШНИЙ УРОК С маленькой Дезире Лоран оказался последним. Удивительно не то, что Габриэль уволили. Удивительно, как долго Лораны все же платили за эти уроки. В такое время играть на клавикордах – это как во время гибели Помпеи на арфе бренчать. Но теперь Габриэль лишилась трети совершенно необходимого заработка. Четыре года революции, четыре года нужды, страха, унижений, голода. Это уже навсегда, этому не будет конца, не надо себя обманывать.
Три года назад монастырь Святой Троицы в Кане, где воспитывались Габриэль и Мари Корде, закрыли, повесив на дверях табличку: «Национальная собственность». По счастью, Габриэль уже за два года до этого переехала в Версаль к тетке, сестре своей покойной матери.
То недолгое пребывание при дворе пролетело, казалось, мгновенно и теперь вспоминалось невероятным, сказочным сном. Тетка утверждала, что никогда и нигде женщины не пользовались таким влиянием и властью, как при
