Скептицизм Чосера в отношении этого секретного оружия был сущим пустяком по сравнению с насмешками, какими он осыпал лучников, также посланных в Аквитанию. Лучники скучились в носовой части корабля в сторонке от остальных. Их отрядом командовал толстый человек с рябым лицом по имени Бартоломью. Кроме прочего, он был мастером по изготовлению луков и стрел и успешно приторговывал своими смертельными изделиями. Лучники говорили только о вещах, так или иначе связанных с их профессиональным занятием. Они сравнивали оперение стрел и бахвалились тем, как в одиночку выигрывали все сражения со времен Адама. Нед Кэтон предположил, что враги умирали не столько от посылаемых в них стрел, сколько от этих нудных речей, его слова случайно долетели до ушей одного из лучников, и вспыхнула ссора. Решимость, с какой Кэтон вступил в перебранку, Чосеру даже понравилась, тем не менее он все-таки помог развести враждующие стороны и позже сделал Кэтону выговор. Но все-таки у лучников с бомбардирами отношения сложились еще хуже. Иной раз казалось, что война может начаться раньше намеченного срока прямо на палубе «Арверагуса». Джеку Дарту частенько приходилось проявлять все свое дипломатическое искусство, чтобы замирять разгорячившихся оппонентов. Несмотря на свои мрачные ламентации, он неплохо справлялся с капитанскими обязанностями.
Плавание проходило изнуряюще скучно, притом что ситуация на корабле требовала постоянного напряжения. Чосер в числе других состоятельных пассажиров расположился на юте[26] на одной из махоньких коек, настолько тесно примыкавших друг к другу, что они напоминали пчелиные соты, и пребывание там было отнюдь не медом. В это пропахшее крысами помещение со спертым, душным воздухом они отправлялись только для сна или в непогоду. Добавьте сюда зловоние, становившееся все более нестерпимым, по мере того как на пол проливалось содержимое небольших глиняных горшков для ночных нужд и блевотины. А проливалось оно постоянно — то невнимательный пассажир зацепит горшок ногой, проходя мимо, то судно качнется на крутой волне. Бомбардиры спали на палубе практически на ветру, тогда как лучники устраивались на вонючем баке,[27] где было еще хуже, чем на юте. Но и те и другие считали, что им достались лучшие, чем другим, условия, и таким образом все были удовлетворены.
Дважды в день раздавался сигнал трубы, и пассажиры трудились вокруг привинченного к палубе стола около юта. Те, у кого были деньги, могли купить нехитрую снедь — лук, чеснок, хлеб, сыр, грецкие орехи и сушеное мясо. Продукты выглядели малоаппетитными даже в начале плавания. Хлеб высох, орехи прогоркли, в сырных головах завелись черви, а на полосках сушеного мяса местами проглядывалась кожа. Только вино было приемлемым, хоть и не лучшего качества.
Время тянулось невообразимо медленно, назад отползали берега Пикардии, потом Нормандии. Иногда береговая черта пропадала из виду. Поначалу Чосер использовал вынужденное безделье для чтения своего любимого Боэция. Но мысли нередко возвращались к Филиппе, Элизабет и маленькому Томасу. Ко времени его возвращения в семье ожидалось пополнение. Он хорошо помнил, как пахло молоком его последнее дитя на руках у кормилицы. Перед глазами стояло несчастное лицо жены при расставании, хотелось назад домой, хотелось вернуться в то мгновение, чтобы в этот раз найти нужные слова.
Думал он и о Розамунде де Гюйак, не мог не думать, поскольку каждый порыв ветра приближал их встречу.
Несмотря на то, что Чосер находился в доме Гюйака на правах пленника, он проводил с его женой немало времени. Розамунда была на несколько лет моложе Анри, но выше ростом. У нее была прекрасная светлая кожа, а у него обветренная и загрубелая. Чосер был околдован. Они беседовали о книгах и поэзии. Это с мужчиной беседуешь о чести и славе, а с женщиной — непременно о поэзии, красоте и любви.
Чосер отчетливо увидел Розамунду, читающую наизусть стихи. Кажется, в тот раз она желала продемонстрировать превосходство звучания французских стихов над английскими. Разумеется, это был не тот случай, чтобы спорить. В поэме подробно описывались тонкие, прекрасные черты воображаемой девушки, которая в каждой строфе, помянув тонкие брови и белую грудь, задавалась вопросом: «Suis-je belle? Ah, suis-je belle?»[28]
На первый взгляд, рефрен звучал как вызов, как кокетство, но в дальнейшем в настойчивых вопрошаниях девушки все больше слышались не уверенность, а, напротив, нотки мольбы, будто она — или сама Розамунда — искала у кого-то подтверждения, а может, и утешения. В заключительной строчке поэмы девушка вопрошает иначе: «Etais-je belle? Ah, etais-je belle?»[29] — словно смиряется с неотвратимым увяданием своей красоты, может быть, не завтра, но все равно в недалеком времени.
Чосер влюбился в Розамунду. В те годы он попросту не мог не влюбиться в красивую замужнюю женщину, которая была старше его всего на год или два. Так поступали все рыцари во время оно, если верить романам. И любовь его была такой же безнадежной. С той разницей, что не сулила ни счастливого, ни трагического конца. Одна из причин — Розамунда имела детей. В самом деле, у нее только что родился первый сын после двух дочерей. Дети были препятствием, о которых не принято писать в романах. Другой причиной было происхождение Чосера. Он не был не только рыцарем, но даже сквайром или на худой конец выбившимся в люди йоменом,[30] в то время как Розамунда де Гюйак привыкла видеть из любого окна замка бескрайние владения мужа, одного из самых могущественных феодалов Аквитании.
Все же когда Чосера выкупили и ему надлежало покинуть земли Гюйака, он посвятил Розамунде поэму. В поэме речь шла об освобожденном пленнике, который по-прежнему ощущает себя невольником любви к прекрасной даме. Уверенный, что никогда больше не увидит Розамунду, Джеффри решил вверить свои тайные чувства пергаменту. Изобретательно и затейливо он обыграл парадокс — освобождение из плена и пленение сердца любовью.
Джеффри оставил свои стихи в спальне Розамунды, где она не должна была обнаружить их немедленно. Впоследствии он не раз задавался вопросом, как часто она читает его строки, постоянно ли возвращается к ним или, пробежав единожды, отбросила в сторону или даже порвала.
Никакими сведениями о дальнейшей судьбе Розамунды де Гюйак он не располагал. Разумеется, годы должны были наложить на нее свой отпечаток — ведь он далеко не юноша, — она, наверное, стала мудрее. С самого начала их отношений он не питал надежд на ответную любовь, но сейчас думал — осталась ли в нем самом хоть искра того огня? Скоро все выяснится, хотя плаванию, кажется, не будет конца.
Пока они шли вдоль берега на попутном ветре, однообразие морской тишины прерывали малопонятные выкрики матросов, обращенные к юнгам, которые выполняли на корабле большую часть работы: «Тяни в булинь!», «Тащи!», «Береги парус!» — и прочие в том же: духе. Но после того, как они обошли мыс Де-ла-Гаг, погода резко изменилась, — они вышли в опасные воды, в настоящее открытое море, полное скал и небольших островков. Но даже такие клочки суши были обнадеживающими знаками. Для Чосера с товарищами открытое море — для них оно началось, когда они потеряли из вида сушу, — было лишь безбрежным водным пространством, где глазу не за что было зацепиться. На «Аурелиусе» закончилась пресная вода, и небольшой флотилии пришлось стать на якорь у острова, где было множество родников. Джек Дарт сказал, что их счастье идти в хорошо защищенном конвое, а то жители соседнего острова Сарк имеют привычку охотиться на беззащитные суда. Причем на этот раз он не преувеличивал. Насколько можно было различить сквозь пелену дождливой мороси, в нескольких сотнях ярдов разделявшей их водной поверхности на скалистом гранитном берегу стояли люди и внимательно наблюдали за кораблями.
В конце концов Джеффри Чосер нашел-таки для себя достойное занятие — рассказывать товарищам историю. Дело было так: Нед Кэтон попросил одолжить ему книжицу Боэция. Чосеру страшно не хотелось расставаться со своим сокровищем, он боялся даже думать, что книга окажется в чужих руках. И попытался отказать, сославшись на неразборчивый почерк.
— Я и сам-то порой не могу разобрать написанное, — сказал он, оправдываясь и при этом указывая на свои каракули. — И вообще, с чего это тебе захотелось читать, Нед? Надеешься утешиться философией?
— Нед искал что-нибудь попроще, — ответил за него Алан Одли.
— Тогда это вряд ли ему подойдет, — сказал Чосер с облегчением, пряча книжицу подальше от глаз.
— Хорошо бы какую-нибудь историю или повесть, — продолжал Алан, — можно про любовь, можно непристойную. В общем, что-нибудь, что помогло бы скоротать это утомительное плавание.
— Историю… ну, если хотите историю, то за этим не станет…
