— Что же может быть странного в том, что в кабинете у врача находятся хирургические инструменты? — г-н Холберг удивленно приподнял брови, хотя в голосе его не было слышно удивления.
— Ничего, разумеется, если не считать того, что скальпель мог позаимствовать кто-нибудь посторонний, — ответил я все так же неохотно. — Доктор Красовски перед уходом сказал, что забыл ключи и потому не запер дверь в своем кабинете. Попросил проследить, чтобы все было в порядке.
— Ах, вот оно что… — г-н Холберг озадаченно потер подбородок. — Понятно. И что же? Вы проследили?
— Ну, в общем, да… — я чувствовал все большую неловкость и раздражение. Кроме того, я никак не мог вспомнить, действительно ли выполнил просьбу Красовски. В кабинет я входил, но на сохранность инструментов в стеклянном шкафу не обращал внимания.
— А кто еще слышал, что Красовски не запер дверь? — спросил г-н Холберг.
— Э-э… Луиза… медицинская сестра. Луиза Бротман, она работает со мной.
— И она, разумеется, знает, что в кабинете доктора Красовски находится шкаф с медицинскими инструментами, — г-н Холберг не спрашивал, а утверждал. — А почему вы решили, что ее после спектакля должен был ждать господин Ландау?
Как ни странно, этот вопрос уже не показался мне неожиданным. Убедившись в том, что новый мой знакомец обращает внимание на все мелочи и оговорки, я был уверен в том, что мое неосторожное замечание о Луизе тоже не ускользнуло от него. Тем не менее, его любопытство показалось мне оскорбительным. И, стараясь говорить сдержанно, я спросил его, по какому, собственно говоря, праву он задает подобные вопросы. Г-н Холберг удивленно взглянул на меня:
— Но, доктор Вайсфельд, такие вопросы вам задал бы любой полицейский следователь, это же элементарно!
— При чем тут полицейские следователи?! — мне все-таки не удалось сдержать раздражения. — Кажется, я говорю о вас! Вы что же, решили сыграть в сыщика? В таком случае, увольте меня от участия в этой игре.
Он некоторое время смотрел на меня без всякого выражения, словно обдумывая услышанное. Только сейчас я обратил внимание на его странные глаза: белки были словно опутаны сеткой капиллярных сосудов, от чего казались желтоватыми, черные же зрачки словно пульсировали — то сужаясь, то вновь расширяясь. Казалось, кто-то за моей спиной то включает, то выключает невидимый фонарик, проверяя рефлексы г-на Холберга.
Тонкие бледные губы его слегка изогнулись, он пожал плечами.
— Я и есть полицейский следователь. Это моя профессия, я занимался ею более пятнадцати лет. До тридцать третьего года, — г-н Холберг зябко поежился, кожа на его лбу сошлась в морщины. — И сейчас я намерен раскрыть убийство режиссера Макса Ландау. Полагаю, у меня это получится лучше, чем у «синей» полиции — если только Зандберг вообще распорядится о расследовании. Скорее, он постарается ничего не заметить, и режиссера похоронят как скончавшегося то ли от несчастного случая, тог ли вследствие какой-то старой болезни. Несчастный случай… да… — пробормотал он отворачиваясь. — Например, пытался соскоблить краску с костюма ножом, рука соскользнула, нож вонзился в сердце. Почему бы и нет? Версия. Вполне удобоваримая для начальства. Буду удивлен, если она не придет никому в голову…
— Вы действительно служили в полиции? — растерянно спросил я и тут же вспомнил его вчерашнее замечание о богеме и криминальном характере некоторых актерских эскапад. И, конечно, то, что гримерную он называл не иначе как «место преступления».
— Что? — г-н Холберг прервал бормотанье и непонимающе посмотрел на меня. Видимо, мысленно он уже репетировал предстоящий разговор с начальником полиции. — А, полиция… Да, конечно, представьте, в тридцать третьем году я еще занимал должность начальника криминальной полиции… — тут мой собеседник назвал крупный портовый город в Северной Германии. Голос его звучал совершенно равнодушно. — В те времена, кстати, город был скорее красным, нежели коричневым. Впрочем, красные перекрашиваются довольно легко. Даже среди эсэсовских офицеров я знавал парочку с коммунистическим прошлым… — он хмыкнул, коротко усмехнувшись. — С коммунистами — и с нацистами тоже — я в прежние времена редко имел дело, уличными дебошами, запрещенными митингами и прочим занимались другие отделы. А господин советник криминалистики Шимон Холберг предпочитал общество профессиональных уголовников, — Холберг рассмеялся. — Между прочим, они относились ко мне с уважением…
При этих словах я невольно скосил глаза на его надключичный шрам. Он проследил направление моего взгляда, недовольно нахмурился.
— Одно другому нисколько не противоречит, — заявил он. — Да, он стрелял в упор, если бы не «бульдог», с которым я тогда не расставался, выстрелил бы еще раз. Я стрелял лучше, мне второго выстрела не понадобилось… Но я и не говорил, что мы были друзьями — мы были врагами, но врагами, относившимися друг к другу с уважением. Любой из них меня бы прикончил, представься ему такая возможность. Однако при этом они меня уважали… И вот вам доказательство: в прошлом году я три недели прятался у одного из своих бывших клиентов. Правда, немалое число других меня неоднократно и чрезвычайно азартно закладывали представителям новых властей… Вообще, это любопытнейшая тема — как изгои ведут себя по отношению к другим изгоям. Например, как те же уголовники относятся к евреям. Одни — вроде того, который меня прятал от гестаповцев, — видят в тебе родственную душу. Или, во всяком случае, человека, столь же несчастной судьбы. Другие похожи на «синих» полицейских: всячески стараются подчеркнуть, что они, разумеется, изгои, но другие. Так сказать, ступенькой выше. Именно таким способом утверждают себя на более высокой ступеньке — низводя другого отверженного на дно. Я встречал на своем пути и первых, и вторых… Кстати, — сказал он с улыбкой, — вам, возможно, будет интересно узнать об отношении немецких уголовников к евреям в прошлом, в далеком прошлом… Вскоре после прихода к власти нацистов, в тот короткий промежуток времени, когда я формально еще оставался начальником полиции, хотя фактически все дела перешли в руки моего преемника, присланного из Берлина, — к нам пришел некий господин из министерства пропаганды. И прочел лекцию. Весьма, доложу я вам, любопытную лекцию: «Евреи и уголовный мир Германии». Он буквально наизусть зачитывал нам фрагменты из книги, вышедшей в 1499 году и называвшейся «Liber vagatorum». Эта книга представляет собой первое исследование уголовной преступности в средневековой Европе. Она содержит, помимо уголовной хроники и анализа причин роста бандитизма и нищенства, небольшой словарик блатного жаргона. Так вот, в этом жаргоне большое количество еврейских слов. Предисловие к книге писал сам Мартин Лютер. И он отметил, что воровской язык происходит от евреев, поскольку в нем много еврейских слов, и что это легко заметит всякий знающий иврит… — бывший начальник криминальной полиции усмехнулся. — Действительно, в уголовной среде Европы, в первую очередь Германии и Франции, евреи в старину занимали особое место. При том, что вообще евреи составляли весьма малый процент, среди людей, стоявших вне закона, они пользовались особым авторитетом. Даже полицейские — тогдашние полицейские — отмечали, что еврейские бандиты были хорошими мужьями и отцами семейств, вели размеренную жизнь, отличались исключительной набожностью и никогда не занимались воровством в праздничные дни и по субботам. Парадокс, но евреи-уголовники пользовались в средневековой Европе своеобразным уважением, как среди служителей закона, так и среди собратьев по ремеслу. Известно, в частности, что заключенные-христиане в одной из берлинских тюрем потребовали разрешить им присутствовать на еврейских богослужениях. Был такой Дамиан Гиссель — или Жиссель, как его называли французы, — самый знаменитый и кровавый грабитель начала XVII века, большой негодяй, на совести которого хватало невинных жертв. Возглавлял крупную банду, но, в конце концов, попался. В молодости он был семинаристом, готовился в богословы, но жизненная его дорога вдруг сделала резкий поворот… Впрочем, такие повороты происходят и в наше время, как-нибудь при случае я вам расскажу… — он вдруг замолчал. Брови его сошлись на переносице, он беззвучно пошевелил губами.
— Так что же с этим бывшим семинаристом? — спросил я, невольно заинтересовавшись рассказом.
— Что? А, с Гисселем? Он потребовал, чтобы на эшафот его провожал не священник, а раввин. Между прочим, этот случай был далеко не единственным… — он оборвал сам себя, махнул рукой. — Простите, все это чепуха. Я во время своего бродяжничества — оно продолжалось несколько лет — ухитрился прослушать парочку университетских курсов. Весьма специфических, но иной раз всплывают в памяти обрывки лекций…
