— Думаешь о моем возрасте?
Леберехт ужаснулся. Марта, похоже, прочитала его самые сокровенные мысли.
— Не знаю, о чем ты говоришь, — поспешно ответил он. — Я думаю, что это вообще не играет роли. Ты ведь тоже могла бы назвать меня молокососом, который недостоин твоей любви. Кроме того, ты умеешь так ублажить молодого человека, что ему отказывают и слух, и зрение и он желал бы, чтобы женщина в его постели была бы на пару лет старше и поспокойнее.
— Значит, я оказалась слишком буйной для тебя?
— Ах, Марта. Я хотел бы, чтобы между нами так было всегда.
Он еще говорил, когда Марта затушила пальцами маленькую масляную лампу, лившую теплый свет с табурета, стоявшего рядом с кроватью.
— Тихо!
Теперь и Леберехт услышал шаги на лестничной площадке. Сквозь окна проникал лунный свет, и поэтому он смог без приключений на цыпочках прокрасться к двери и прислушаться. Он не осмеливался дышать, поскольку с другой стороны двери явственно слышалось дыхание неизвестного. Бесконечно тянулись минуты, но ничего не происходило. Затем шаги удалились по лестнице на верхний этаж.
Когда после ночи любви Леберехт ранним утром проскользнул в свою комнатку, уже ворковали голуби и щебетали на кровлях воробьи. Ночь с Мартой, его приемной матерью, разожгла в нем огонь. Его поступь была легкой, как будто он шел по облакам, а душа радостно пела. Мысль о том, что он обладает такой женщиной, как Марта, вызывала у Леберехта головокружение, и походка его напоминала пошатывание блаженствующего фавна. Прошлое казалось далеким, ужасные переживания словно стерлись из памяти. Леберехт никогда бы не поверил, что ужасные сцены инквизиции, которые ежедневно, как наяву, вставали у него перед глазами, и мрачные мысли, связанные с поисками Софи, которые мучили его подобно нестерпимой боли, могли так быстро забыться.
Несмотря на избыток чувств, Леберехт все же заметил, что зловещий посетитель, навестивший его каморку прошлой ночью, перерыл все вещи. Но поскольку ничего из его скудных пожитков не пропало и даже монеты в сундуке остались лежать нетронутыми, Леберехт больше не придавал значения этому происшествию и обратился к более приятным мыслям.
Есть люди, которые не в состоянии дать отчет за десятилетия своей жизни, поскольку они не знают об этом времени ничего иного, кроме того, что они ели, пили, исполняли свою работу и за кружкой обсуждали разные сплетни с соседями и людьми своего круга. К Леберехту Хаманну, каменотесу из собора, это не имело никакого отношения. Во-первых, он уже юношей узнал о жизни куда больше, чем доверяют ушам исповедника в Страстную Седмицу, а во-вторых, он шел по жизни с широко открытыми глазами. Что касается важных событий и мыслей, то Леберехт поверял их сшитому им самим дневнику из обтрепанной пожелтевшей бумаги, которую получил в подарок от печатника с того берега реки.
Если раньше Леберехт фиксировал лишь происшествия, которые казались ему ценными как воспоминание, то с той ночи, когда он лежал в объятиях Марты, он записывал и свои мысли, планы и мечты, а подчас строил воздушные замки на окутанной голубой дымкой горе будущего.
Много времени должно было пройти прежде, чем он, освещенный солнцем счастья, набрался мужества и навестил место работы своего отца в Михельсберге. Могила Адама Фридриха Хаманна была занята другим; ни крест, ни доска не напоминали о его земном существовании.
Леберехт прикрыл глаза от солнца, когда вышел из тени высокой башни, которая, устремляясь к небу, высилась над церковным двором и садом аббатства, куда обычным христианам было запрещено заходить. В то же мгновение юноша, как некогда Савл, услышал свое имя с небес. Приставив к глазам ладонь и взглянув в высоту, он узнал — правда, со второго взгляда — Лютгера, черного человека из "Кружки", который перегнулся через каменную балюстраду и приветливо кивал ему. Леберехт, обрадованный, кивнул в ответ, и монах сделал ему знак подойти к железным воротам, откуда узкие крутые ступени вели на верхнюю террасу, к монастырскому саду.
Это был первый жаркий день, подаренный летом земле сразу после праздника Обретения Креста. Каменные стены, в щелях которых то и дело мелькали ящерки, блестели на солнце. Вокруг царила мертвая тишина. Когда Лютгер открыл ворота изнутри, тишь церковного двора разорвал похожий на вопль придавленной кошки визжащий звук: очевидно, петли давным-давно никто не смазывал.
— Я и правда не знал, кто вы, — сказал Леберехт, глядя на Лютгера, облаченного в черное монашеское одеяние. — Вы были наставником моего отца, и я много наслышан о ваших знаниях.
Монах лукаво улыбнулся.
— Слава Господу, что ты меня не узнал, — ответил он. — Кроме Карвакки, никто в "Кружке" не знает, кто я такой на самом деле, и я надеюсь, что ты сохранишь тайну при себе.
— Обещаю всеми святыми!
Лютгер двинулся по крутой каменной лестнице в сторону площадки, по правую руку от которой была дверь в опорной стене, в то время как подъем по левую руку вел дальше, вверх, к саду аббатства.
Травы и всевозможные цветы распространяли пьянящий аромат, как ладан во время курения благовоний у алтаря. В центре квадратного сооружения журчал фонтан, а вокруг него звездообразно располагались грядки с растениями, которых Леберехт не видел никогда в жизни. Лютгер, заметивший изумление на лице юноши, указал рукой на цветущий рай и на смеси латыни и немецкого произнес:
— Anima christiana hortus est — твоя душа должна быть таким же нежным садом, украшенным христианскими добродетелями и дивными цветами, садом, в котором Жених Небесный pascitur inter lilia.[22] — Понимаешь, что я говорю?
— Ну конечно, — отозвался Леберехт. — Мой отец Адам передал мне почти все, что узнал от вас в плане учения. Еще прежде, чем я пошел в обучение к мастеру Карвакки, отец учил меня Consecutio temporum.[23] Со своего скудного жалованья он покупал книги, которые и по сей день составляют мое величайшее богатство.
Тут черный монах обнял его и воскликнул, полный воодушевления:
— Ты и впрямь сын Лысого Адама! Ты говоришь так же, как он, и я бы желал, чтобы ты и думал, как он!
Леберехт кивнул, словно хотел сказать: да, совершенно точно. Но он не дошел до этого, поскольку Лютгер продолжал свою речь:
— Если бы я мог желать, чтобы ты усвоил взгляды отца, то, в первую очередь, вот эти: ты можешь любить Бога, но ненавидеть Церковь, ведь наша Святая Матерь Церковь ныне так же далека от святости, как Рим от рая. Она сжигает людей во имя Господа, не говоря уже о книгах. Папы живут подобно свиньям, они правят, как восточные деспоты, и слушают не внушения Всевышнего, а повинуются лишь своим низменным побуждениям. Спасение своей души они видят в накоплении золота и денег; похоть и страсти — вот их единственное искупление.
Леберехт, сделав удивленное лицо, спросил:
— И это говорит монах?!
Лютгер внимательно посмотрел на своего гостя, словно не был уверен в том, можно ли ему доверить эти мысли, но открытый взгляд Леберехта устранил его сомнения, и он заявил:
— Это говорит монах, для которого учение о спасении души ближе, чем учение Церкви!
В этих словах Леберехт вновь узнал голос своего отца, и ему вдруг пришла в голову мысль: а не попросить ли брата Лютгера позаниматься с ним, как он занимался с его отцом? Как только старый Шлюссель выплатит ему наследство, он будет иметь достаточно денег, чтобы нанять себе учителя. Но прежде, чем юноша успел собраться с духом, чтобы сказать об этом монаху, тот прервал его мысли.
— Только взгляни на эти цветы! Каждый из них — восхваление Творца. Каждый из них своим ароматом и игрой оттенков возносит большую благодарность Богу, чем весь соборный капитул. Назови лишь три из них с восхищением по имени, и твое отпущение грехов на небесах будет больше, чем у тех, кто покупает его за деньги у дверей Божьего дома.
— Должен признаться, — пристыженно заметил Леберехт, — что я знаю лишь самую малость названий цветов вашего сада и, возможно, мне и дальше придется покупать свое отпущение грехов у церковных врат, если я хочу попасть в Царство Небесное.
Тут монах рассмеялся и, схватив Леберехта за руку, потащил его по узким дорожкам между клумбами.
— Это скальная гвоздика, она воплощает стойкую, как скала,) веру, — объяснял он пестрый мир у их ног, — а это незабудка, беззаботный цветочек, олицетворяющий надежду. О милосердии молят алые розы, в то время как ирисы вызывают представление о страхе Божьем. Цветок долин указывает на пренебрежение миром, бессмертник и анемон, напротив, символизируют две значительные добродетели: постоянство и верность. Мускусный цвет указывает на перемену, лобелия — на умеренность, гиацинты являются выражением человеческой радости, лилии белого цвета говорят о чистоте, фиалки — о покорности. Живокость (шпорник) — о постоянстве в добре. Нарциссы показывают свою стыдливость. Цветы "день-и-ночь" призывают к дневной и ночной молитве, а "королевская корона" с длинными корнями призывает к настойчивости в молитвах. Видишь, не требуется ни курений, ни золотых облачений, чтобы славить Творца.
