Девицы, не скрывая любопытства, посматривали на воеводу, о котором в городе говорилось столько всякого. Шла молва, что хаживает он к посадским бабам и за любовь свою расплачивается щедро, не жалея и золотых алтын. А еще толкуют, будто бы прижила от него дите одна красивая монашка. С таким молодцем и в грех впасть — одна радость. Правду молва глаголет: красив боярин!
— Глаза не пяльте! — строго обругал наместник. — Девка смирение свое показать должна. Посмотрел на нее молодец, а она в смущении очи в землю и уставила! Вот так-то… Ниже, еще ниже шею склоняйте, да так, будто мимо вас сам царь идет. Учение это вам на пользу должно пойти. Ну задам я вам, если все вы домой вернетесь и никто царицей не станет! — грозил боярин шутейно перстом. — А теперь давайте в избу, застудил я вас. И хочется мне посмотреть, какие вы без шуб будете.
Девицы прошли в дом, поснимали шубы, сложили в угол шапки, и боярин довольно крякнул, понимая, что выбор сделан удачно. С мороза девушки выглядели еще краше: на щеках застыл румянец, и лица их казались иконописными.
Посмотреть на красавиц сбежалась вся челядь и, опасаясь боярского гнева, наблюдала за избранницами в едва приоткрытую дверь. Кто посмелее, проходил с делом мимо ватаги боярышень, стараясь отметить самую красивую.
Похмелье уже изрядно иссушило горло Михаила, и незаметно для себя боярин перешел на сип. Хотелось выпить малиновой настойки, но он вспомнил, что вчера осушил последнюю кадку, и поморщился. Красавицы это поняли по-своему, и одна из них, видно, не шибко робкая, посмела подать голос:
— Не посрамим тебя, батюшка, сделаем все так, как ты наставлял.
— А то как же! — бодро отозвался боярин и, глянув в окно, добавил: — С утречка, по всему видать, снег будет. Вот вы по первому снежку и поезжайте. А я каждой из вас бумагу отпишу, а иначе не примут на дворе.
Если с утра начинать всякое дело, то оно будет спориться. Едва рассвет сумел приподнять тяжелую зимнюю темень и оттеснить ее далеко к горизонту, как по выпавшему снегу заскользили сани. Это ехали в Москву отобранные красавицы. Девушек одели тепло, сверху укутали шубами, закидали душегрейками. Каждый родитель опасался, чтобы дочь не растеряла в дороге красоту, и потому лица густо мазали гусиным жиром, полагая, что в мороз они могут обветриться и потерять привлекательность. Как никогда отцы начинали понимать, что девка — это товар, который важно продать повыгоднее, а здесь и купец хоть куда! Сам государь жениться надумал.
Сто саней с красавицами ехали по Нижегородской дороге, и сейчас широкий тракт показался тесным. Ямщики, красуясь один перед другим, погоняли сытых рысаков, никто не хотел уступать другому дорогу, и эта езда напоминала лихую гонку, какую молодцы порой устраивают на Масленицу. Красавицы от страха еще глубже зарывались в шубы, а бояре-отцы больше опасались отстать, чем перевернуться в сугроб, выговаривая ямщикам:
— Погоняй шибче, твою такую! Неужно не видишь, что другие обходят?!
И если не ведать о содержании государевой грамоты, можно было бы подумать, что в жены царю Ивану достанется именно та девка, чьи сани доберутся до Москвы первыми.
Новодевичий монастырь был переполнен невестами Ивана Васильевича. Девицы в сопровождении мамок и дворовых девок входили в обитель, где их уже дожидались боярыни, которые отводили красавиц в кельи, где девушкам под приглядом дворян придется дожидаться царских смотрин.
— Жить вы будете в монастыре, — строго поучала старшая из мамок, полная крепкая старуха. — Чтоб не озоровать, глазами на стольничих не пялиться, дворян без нужды не кликать. Теперь вы невесты государя! Если заприметим чего недоброе, прогоним с позором, и батюшке вашему об том ведомо станет.
В каждой келье игуменья разместила по двенадцать девиц, к которым были приставлены строгие старицы. Опутанные в черный, словно саван, куколь, монахини ретиво исполняли наказы игуменьи: не позволяли девицам нежиться, как бывало в мирской жизни, будили их с рассветом; наставляли, как следует себя вести, когда попадут во дворец: и чтобы на отроков не смотрели, и по сторонам не глазели, и чтобы из-под руки не подглядывали, и чтобы смехом блудливым горницы не оскверняли, и чтобы слушали царя-батюшку потупив очи, лишнего не глаголили и отвечали на вопросы скромно, а если и выйдет о чем разговор с государем, так вести его достойно, и чтобы говорили больше о рукоделии и о писании библейском.
Девки рассеянно слушали, невпопад поддакивали старицам, а сами бестолково таращились друг на дружку, оценивая, на ком остановит свой выбор царь. Эко понабралось красавиц! Видать, нелегко государю будет.
Следующим днем были устроены смотрины мамками и ближними боярынями. В трапезную Новодевичьего монастыря строгие старицы степенным шагом вводили своих подопечных. Мамки и ближние боярыни, удобно устроившись на лавках, серьезно поглядывали на молодую красу. Две из них, самые старые, некогда постельничие государыни, помнили, как точно так же, по византийскому обычаю, устраивал смотрины девкам отец Ивана. Красивую он тогда девицу выбрал, да вот пустоутробная оказалась, за то в монастырь была сослана. Видно, нагнали на нее порчу, вот оттого и дите принести не могла.
Девки явно робели под строгими взглядами боярынь, и через толстый слой белил пробивался густой румянец смущения.
— Пусть платья с себя поснимают, — бесстыдно пожелала старшая боярыня.
И девки, озираясь на строгий суд, стягивали с себя сорочки, одну за другой.
— А исподнее кто снимать будет? — повысила голос боярыня. — Иль вы хотите изъян какой упрятать? Снять живо!
Девки посбрасывали с плеч узенькие тесемки, и платья упали к их стопам.
Боярыни беззастенчиво зарились на белые молодые тела, вспоминали и свое замужество. А этим девкам повезло, сам государь выбирать из них будет. И поди угадай, кто же из них будущая царица. Сейчас голос на нее повысишь, а она осерчает, потом к себе и в горницу не допустит. И ближняя боярыня, невольно смягчая тон, произнесла:
— Девоньки, сие для чести государевой делается, а не по нашей прихоти. Потому обиду на нас не держите, — и, разглядев на теле у одной из них красное пятнышко величиной с голубиное яичко, поняла, что царицей ей уже не бывать. Порченая! Через этот родимчик бес проникнуть в душу может. — Отойди в сторону и платье накинь, пятно у тебя на теле, — посуровел голос боярыни. — Закончились для тебя смотрины.
У другой оказалась кожа не так бела, у третьей правая грудь больше левой, четвертая хроменькая слегка.
— Теперь на лавку сядьте да ноги расширьте. Позвать знахарок, пусть осмотрят. Может, кто чести из вас лишен.
Девки, стыдливо поглядывая по сторонам, одна за другой опускались на стонущие под ними лавки.
Вошли знахарки; не уступая в строгости самим боярыням, потребовали:
— Ноги раздвинь! Ширше! Еще ширше! Эдакое богатство припрятать хочешь, — ворчали старухи.
И беззастенчиво заглядывали промеж ног, залезали пальцами, пытаясь выведать изъян.
Девицы стеснительно отводили глаза в сторону, полыхали маковым цветом, но делали все, что велели старухи.
— Ишь ты! — вдруг воскликнула одна из знахарок. — Посмотрите на эту бесстыдницу! Не девка уже, а в невесты к государю просится. Где честь свою оставила, бесстыжая?! Чего молчишь, словно языка лишилась?!
Девушка посмотрела по сторонам, но всюду наталкивалась на колючие взгляды, а боярышни, с которыми она успела подружиться, потупив очи, не смели встретить глаза опозоренной.
— Как же это ты, девонька, посрамилась? — укорила верховная боярыня. — А ежели царь на тебе свой выбор бы сделал? Неужно рассчитывала до ложа порочной дойти? Если бы допустили такое, так государь на нас опалу бы наложил. А его немилость хуже смерти.
Девушка сидела, пристыженно закрыв лицо руками. Боярыне подумалось о том, что эта девка будет покраше других. А такую красоту в невинности ой как трудно уберечь. И суровый ее тон слегка споткнулся, сделался чуток мягче, она сострадала девоньке уже как мать:
— Как же это ты не убереглась-то? Неужели думала позор укрыть?
В первый день было отобрано полсотни девок.
Оказались среди них и знатные боярышни, и совсем неизвестные дворянки, которым судьба дарила случай выделиться и сделаться первой женщиной Руси. Девицы ходили по монастырскому двору и, беззаботные в своем празднике, пугали строгих стариц безмятежным смехом. Иной раз игуменья выходила во двор, грозила шепеляво шалуньям тростью и возвращалась в келью продолжать прерванную молитву. Угрозы помогали ненадолго, и часу не проходило, как девоньки, собравшись в круг, уже о чем-то весело переговаривались, шаловливо поглядывая на проходивших мимо стариц и совсем молоденьких послушниц.
Слишком беспечны и веселы казались они для монастырского устава.
