— Какая война? С кем? — взвился следователь.
— С немцами, — лаконично пояснил Лыков.
— С германцами?
— Нет. С немцами. Включая в них и австрияков.
— С чего это вы взяли, Алексей Николаевич?
— У меня много друзей среди военных. Главным образом среди разведчиков.
Черенков насупился, долго молчал, потом спросил:
— Все настолько серьезно?
— Да. И совершенно неизбежно, — вздохнул Лыков. — Не завтра, правда, но на нашем с вами веку. И тогда вопрос, на чьей стороне выступят девять миллионов поляков, станет одним из главных. Не знаю, решит ли он исход войны, но по ее итогам Европа обязательно примет сторону панов. Чтобы были сени между ними и Россией. Чтобы мы с нашими грязными ногами не могли шагнуть сразу в их чистый дом.
— Но, отпустив Польшу накануне войны, мы ослабим империю!
— Наоборот, усилим, — возразил Алексей.
— Отдав землю и население?
— Конечно. Польша — как чужеродный предмет, проглоченный нами. От него лишь беды да болезни. А у России полно собственных, внутренних проблем. Крестьяне не получили земли. Они не успокоятся, пока не отнимут ее у помещиков. Общество не получило представительных органов власти. Одного царя уже убили… Нынешний всех подтянул — и что дальше? Сколько можно подтягивать? Когда-нибудь рванет. И только поляков нам в эту минуту будет не хватать!
— Согласен, — вздохнул следователь и снова обратился к Иванову: — Значит, отпустить?
— Отпустить. А пока идет торг, пока еще можно ставить условия, надо согласовать общую границу. Тут сломается много копий!
Черенков молча кивнул.
— Кресы — вот где мы не сойдемся.
— Кресы? — не понял Лыков.
— Окраины. Так здесь называют земли Речи Посполитой, что не вошли в Царство Польское. Ну, я вам говорил — забраный край… Поляки считают их своими. Правобережную Украи ну, Киев, Смоленск и чуть ли не Бессарабию — тоже.
— Наглость какая… — пробормотал Лыков.
— Когда начнется раздел этих спорных земель, паны проявят худшие свои качества. А именно высокомерие, легкомысленную жадность и тупую неуступчивость.
— Постой-постой! — возразил сыщик. — Ты только что сказал, что это достойный народ!
— Ну и что? Тут нет противоречия. Поляки, как и любая другая нация, достойны независимости. Но в них много обид на нас накопилось. И национальный характер у панов, сказать по правде, скверный… Раздел будет как болезнь. Эти старые счеты, плюсом польское к нам высокомерие… Они же нас за людей не считают! Ох, нахлебаемся…
— А если торговаться с позиции силы? — спросил Алексей.
— Лучше с позиции ума. И срочно. Поляки долго ждать не станут. Сначала так хлопнут дверью, что по всей России вылетят стекла. А потом примутся выносить вещи на улицу, со словами, что это ихнее. Так вот. Ко времени спора у правительства должна быть четкая позиция. Продуманная. Исторически обоснованная. Беда, если это будет позиция генерал-майора Толстого. Мы тогда отдадим все, что ни попросят поляки, да еще и навалим сверху. А там такие аппетиты! Если победят военные — тоже плохо. Те ничего сначала не отдадут, зато потом Россия умоется кровью. И потеряет на итог много больше. А вот людей третьего, думающего направ ления я вообще не вижу. Увы…
Черенков встал, перегнулся через стол и с чувством пожал Иванову руку:
— Егор Саввич! Несмотря на молодость, у вас обширный ум. Переходите в министерство юстиции! При нынешнем состоянии в полиции вам ходу не дадут. Господин Лыков в Варшаве временно. Он уедет. У меня вакансия чиновника для письма, четырнадцатый класс. Начнем работать вместе!
— Благодарю, Вонифатий Семенович. И, если позволите, оставлю про запас. Хочется сыщиком сделаться, а не писарем.
— Надеетесь у Алексея Николаевича подучиться? Понимаю. Человек из столицы, камер-юнкер, и вся грудь в орденах. Тертый и при этом, кажется, приличный… Хорошо. Попробуйте, а мое предложение остается в силе.
— Спасибо, Вонифатий Семенович!
— Вернемся к убийству Емельянова, — спохватился Лыков. — Пора в сыскное бежать, полицейской прозой заниматься, а мы в такие рассуждения ударились. Как будто нас кто-то спросит… Предположения о политическом характере преступления рассматривались?
— Да, — кивнул Черенков. — Всегда, если жертва — русский офицер или чиновник, такая версия изучается. Из жандармского округа приходил их адъютант, некто Маркграфский. Бегло прочитал эти две бумажки и радостно сообщил, что политики здесь не усматривает. Понять его можно: зачем жандармам такой мертвяк? Теперь все зависит от сыскных, точнее, от их внутренней агентуры. Я из своего кабинета ничего не смогу. И вы тоже — как приезжий. Жмите на Гриневецкого с Нарбуттом, все нити у них!
— А кстати, вещи были при ротмистре? Часы, бумажник…
— Пустое портмоне лежало рядом с телом. Кто-то его обчис тил. Может, убийца, а может, и нет.
— Как сегодня ночью труп Сергеева-третьего! Добрый чело век решил, что мертвому деньги ни к чему…
— Расскажите мне о новом покойнике! Я был на месте происшествия, видел тело. Дикая жестокость… Похоже на случай с Емельяновым? Что вам удалось разузнать?
Лыков рассказал все, что знал. Начав с того, как познакомился с убитым в ресторане… Вонифатия Семеновича заклинило на том месте, когда сыщик вынес за порог трех взрослых мужчин. Он стал допытываться, как офицеры вырывались и почему не вырвались. Алексей описал всю сцену максимально подробно, но следователь так и не понял. Таскать его за ремень Лыкову не хотелось. Наконец дошли до первых розыскных действий. С одной стороны, красивая брюнетка, что увела штабс-капитана из ресторации и, возможно, прямо на смерть. С другой — воришка, продавший вещи с трупа. Это были зацепки, дававшие надежду.
На этом коллежские асессоры расстались. Пожимая руку Егору, Черенков сказал:
— Помните о моем предложении!
Когда Лыков вернулся на Сенаторскую, туда уже доставили Эйсымонта Новца. Вор оказался щуплым мужчиной средних лет. Усики и пробор с претензией, взгляд одновременно и испуганный, и самодовольный. Из-под ношеного сюртука виднелась золотистая щегольская жилетка. Новец сидел в общей комнате и ковырял пол носком ботинка.
Увидев Алексея, Гриневецкий хотел тут же призвать задержанного. Лыков остановил его:
— Я не успел доложить о своих действиях. Мы с Ивановым сумели проследить путь жертвы до одиннадцати ночи…
Он подробно рассказал о визите в Белозерский полк и о беседе с содержателем ресторана «У Ванды». Гриневецкий с Нарбуттом слушали внимательно и задавали вопросы.
— Неплохо, — констатировал надворный советник. — Хотя красивых брюнеток в Варшаве больше, чем пехотных солдат, тем не менее…
— Я надеюсь на извозчика, что поджидал парочку на выходе. Известно, как наблюдательны иногда бывают швейцары и официанты. Егор Саввич опрашивает свидетелей. Вернется — доложит. Кстати, господа, а почему он до сих пор не имеет чина? Вроде бы сообразительный…
— Места нет, — так же коротко, как раньше Нарбутт, ответил Гриневецкий.
— А когда появится?
— Через три года уйдет на пенсию канцелярский чиновник Мыслик. Появится вакансия коллежского регистратора. Тогда и посмотрим…
Это было сказано таким тоном, что стало ясно: сидеть Иванову без чина еще долго-долго.
— Привести Новца! — скомандовал секретарю Нарбутт.
Вошел воришка и принялся что-то говорить сыщикам по-польски. Витольд Зенонович тут же перебил его:
— А ну давай по-русски! Гляди, по твою грошовую душу приехал пан из самого Петербурга!
Уголовный уставился на Лыкова:
— То я не стою такого внимания…
— Расскажи нам об этом, — Нарбутт выложил на стол часы с цепочкой и брелоком.
— Не розумем, панове полицьянты!
— Брось дурить, лгун. Старуха тебя выдала. Желаешь стать соучастником убийства русского офицера?
Новец побледнел и стал истово креститься на распятие:
— Клянуся Езусом и Девой Марией, он был уже мертвый!
— Судя по ране, офицер умирал долго. Ты должен был застать его еще живым. И не ври мне!
Нарбутт преобразился. Ровное спокойствие исчезло, он сделался резким, глаза буквально сверлили подозреваемого.
— Я простоял пув годжины,[26] не меньше… — тихо признался вор.
— Значит, ты хладнокровно дал человеку умереть. Добрый католик, нечего сказать!
— Но он же ру… — Тут Новец поглядел на Алексея и проглотил несколько слов. — А в каком он был виде! Потроха по земле валялись! Офицера было уже не спасти.
— Пусть так. Ты стоял и ждал. Чего?
— Известно чего. Когда можно будет осмотреть его карманы. Понимаю, это не по-христиански… но у меня большие долги… и давно нет подходящей работы…
Титулярный советник фыркнул:
— Эйсымонт! Ты разве когда-нибудь работал?
