Он закрыл глаза и осыпал поцелуями ее шею, тихонько двигаясь. Она была теплой и живой в его объятиях, а он все равно испытывал глубоко засевший в нем страх, который никак не проходил.
Камердинером у Себастьяна вот уже больше года служил серьезный, слегка расплывшийся человечек по имени Седлоу. Во всем, что касалось одежды его господина, это был гений: он мог устранить вред, причиненный господскому платью ночными похождениями, и навести завидный блеск на сапоги после многочасовой охоты. Но когда Себастьян появился в то утро, держа под мышкой коричневый бумажный пакет с парой отвратительно скроенных брюк и старомодным пальто, из тех, что носили полицейские сыщики, Седлоу побледнел и в ужасе отпрянул.
— Милорд, нельзя же вам, в самом деле, появляться в этих обносках на публике.
Себастьян, который как раз в эту минуту завязывал на шее немодный платок — темный и грубый, — бросил взгляд через плечо на своего камердинера.
— Вряд ли их можно считать обносками. К тому же я не намерен появиться в «Уайтс»[9] в таком наряде, если тебя это беспокоит.
— Но… вас все же могут увидеть.
Себастьян поднял бровь.
— Ты опасаешься, что подобный вид может нанести непоправимый ущерб моей репутации?
Седлоу фыркнул.
— Вашей репутации? Нет, милорд. Господам позволительна эксцентричность.
— А-а, я понял. Тебя волнует, не пострадает ли твоя репутация.
Седлоу открыл было рот, но тут же закрыл.
— Мудро, — сказал Себастьян и влез в плохо сшитое пальто.
Дождь в то утро начался рано, полило как из ведра, с Северного моря подул обжигающе холодный ветер, так что не по сезону ранняя жара предыдущих нескольких дней казалась теперь лишь призрачным воспоминанием. Наняв экипаж на Нью-Бонд-стрит, Себастьян велел кучеру отвезти его на Маунт-стрит. Забившись в уголок, он уставился на окно, наблюдая за стекавшими по стеклу дождевыми каплями, а сам потихоньку начал вживаться в новый для себя образ.
Это был актерский трюк, которому научила его Кэт в те первые хмельные дни, когда он только-только вернулся из Оксфорда, а она делала свои первые шаги на сцене. Позже он довел этот метод до совершенства в армии, где его жизнь зачастую зависела от способности примеривать на себя чужую личину, перенимать чьи-то манеры и осанку и при этом чувствовать себя удобно, как в старом пальто.
К тому времени, как экипаж подъехал к черному ходу дома на Маунт-стрит, графский сын исчез, превратившись в Саймона Тейлора, лучшего сыщика с Боу-стрит.
Себастьян считал, что о женщине очень много говорит то, какую камеристку она для себя выбирает. Горничные некоторых дам были высокомерные, жеманные создания, точно так же следящие за модой и глядящие на всех свысока, как и их хозяйки. Среди камеристок попадались веселые, розовощекие деревенские девушки, которые со школьной скамьи прислуживали своим хозяйкам, но встречались и робкие серые мышки, вечно терзаемые страхом, что их уволят.
В камеристках леди Англесси служила худощавая женщина лет под тридцать, или чуть больше, по имени Тэсс Бишоп. У нее были соломенного цвета волосы и желтоватый цвет лица, и с первого взгляда ее легко можно было принять за кроткую, запуганную служанку. Но в серых глазах читался ясный ум, и поступь была тверда, когда она вошла в комнату экономки, которую своевольно занял Себастьян для предстоящей беседы.
Она была одета во все черное, как подобало служанке в доме, где царит траур. В этот воскресный день ей полагался выходной, но поверх бомбазинового платья она повязала фартук. Было ясно, что Себастьян оторвал ее от работы, и тут его осенило, что, вполне вероятно, она укладывала вещи. Действительно, зачем вдовцу оставлять у себя камеристку?
Женщина замерла на пороге и оглядела Себастьяна с нескрываемым подозрением.
— Что-то я не вижу у вас дубинки, — сказала она, имея в виду традиционный атрибут полицейских сыщиков.
Настоящий сыщик, скорее всего, тут же осадил бы ее: «Оставь свою дерзость, девушка» — и приказал бы ей сесть. Но опыт Себастьяна доказывал, что с большинством людей проще найти общий язык, если проявить уважение к их достоинству. Поэтому он просто сказал:
— Прошу вас, присаживайтесь, — и подвел ее к стулу с высокой спинкой, который заранее поставил у окна, выходящего на промокший от дождя сад.
Женщина помешкала в нерешительности, потом все-таки села, сложив руки на коленях и выпрямив спину, — неприступная, как монашка.
— Я бы хотел задать вам несколько вопросов о леди Англесси, — сказал Себастьян, прислоняясь к стене. — Нам известно, что ее светлость покинула дом в среду около полудня, уехав в наемном экипаже, и мы надеемся, что вы знаете, куда она отправилась.
— Я ничего не знаю, — буркнула камеристка.
Себастьян ласково улыбнулся.
— И у вас даже нет никаких предположений?
Суровое непримечательное лицо женщины не осветилось ответной улыбкой.
— Нет, сэр. Она ничего не сказала, а у меня не то положение, чтобы совать нос в дела господ.
Себастьян скрестил руки на груди и покачался на пятках.
— Весьма похвально. Но камеристки, даже не проявляя любопытства, зачастую многое знают о своих хозяйках, хотя те не посвящают их в свои дела. К примеру, вы абсолютно уверены, что леди Англесси случайно не обронила хоть какой-то намек? Например, когда просила вас приготовить ей платье на выход?
— Она сама выбрала платье — простой дневной наряд с подходящей по цвету пелериной, как и полагается модной даме, когда она собирается на прогулку.
Решив пойти другим путем, Себастьян опустился на стул напротив камеристки.
— А скажите-ка мне, мисс Бишоп, как вы думаете, его светлость и леди Англесси ладили между собой?
Тэсс Бишоп уставилась на него непроницаемым взглядом.
— Не понимаю, что вы имеете в виду?
— Думаю, понимаете. — Он уперся локтями о колени и подался вперед, словно приглашая ее к откровенности. — К примеру, они ссорились?
— Нет.
— Никогда? — Себастьян недоверчиво поднял бровь. — Муж и жена прожили вместе четыре года и без всяких ссор? Даже никаких мелких размолвок?
— Если они и ссорились, сэр, то я этого не слышала.
— Встречалась ли она когда-нибудь с человеком по имени Ален, шевалье де Вардан?
В глазах Тэсс Бишоп что-то промелькнуло, но она тут же потупилась, уставившись на свои крепко сжатые руки.
— Ни разу не слышала этого имени.
Себастьян изучал неподвижное, враждебное лицо камеристки. Он решил, если даже после смерти Гиневры Англесси служанка проявляла такую преданность, то это многое говорило о хозяйке.
— Как долго вы прослужили у ее светлости? — неожиданно переменил тему Себастьян.
— Четыре года, — ответила Тэсс Бишоп, слегка расслабившись. — Я поступила к ней незадолго до ее замужества.
Себастьян откинулся на спинку стула.
— Полагаю, это естественно, что молодая дама, собираясь вступить в такой блестящий союз, захотела взять к себе в камеристки более опытную девушку, чем та, которую она привезла с собой из деревни.
— Со мной все было не так. Я впервые поступила в услужение к даме.
— Неужели?
— Да, так. Раньше я была швеей, а мой Дэвид работал плотником. Но его забрали во флот, как раз незадолго до обстрела Копенгагена, — она помолчала. — Он погиб.
— Мне очень жаль, — сказал Себастьян, хотя его сочувствие прозвучало как дежурная фраза.
— После этого я делала, что могла, чтобы обеспечить нас, но…
Она умолкла, не договорив, словно пожалев о сказанном.
— Нас? — продолжал допытываться Себастьян.
— У нас родился ребенок. Девочка. — Тэсс Бишоп отвернулась от собеседника. — Я заболела. Норму больше не выполняла, поэтому меня уволили. Потом и ребенок тоже заболел.
Себастьян заметил, как дернулась ее тонкая шейка, когда она сглотнула. Знакомая история, трагедия, повторявшаяся каждый год тысячу раз, а то и больше в Лондоне, Париже, в каждом городе Европы. Женщины работали, получая крохи, которых едва хватало, чтобы не умереть с голоду, но стоило работницам заболеть или в модной индустрии наступал спад, как их вышвыривали на улицу. Большинство начинали заниматься проституцией или воровством, а то и тем и другим сразу. У них не было выбора, но это не мешало моралистам гневно клеймить их как падших женщин — источник порока и загнивания. Как будто какая-нибудь женщина в здравом уме по доброй воле вступила бы на тропу, непременно ведущую к болезни, смерти и безымянной могиле в какой-нибудь зловонной дыре для нищих на церковном кладбище.
— Я была в отчаянии, — прошептала Тэсс Бишоп, и ее щеки окрасил румянец позабытого стыда. — В конце концов пришлось выйти на улицу, просить подаяние. Леди Англесси… пожалела меня. Привела нас в дом, дала поесть. Даже послала за доктором для моей малышки.
