Лицо Лобастова сделалось каменным, только тик по-прежнему тревожил щеку.
– Не дам. Вы умный человек, господин Грин. На „лоббирование“, как вы выразились, у меня отведено тридцать тысяч в год. И ни копейки больше. Если хотите – берите пятнадцать в счет второго полугодия.
Подумав, Грин сказал:
– Пятнадцать нет. Нужно сорок. Прощайте. Повернулся и пошел к выходу. Хозяин догнал, проводил до двери.
Нежто передумал? Вряд ли. Не такой человек. Тогда зачем догнал?
– Храпова-то вы? – шепнул в ухо Тимофей Григорьевич.
Вот зачем.
Грин молча спустился по лестнице. Пока шел по заводской территории, думал, как быть дальше.
Выход оставался один – все-таки экс.
Что полиция занята розыском, даже неплохо. Значит, меньше людей на обычные нужды выделено. Например, на охрану денег.
Людей можно взять у Иглы.
Но без специалиста все равно не обойтись. Следует послать телеграмму Жюли, чтоб привезла своего Козыря.
За проходной Грин встал за фонарный столб, немного подождал.
Так и есть. Из ворот деловито выскочил неприметный человек приказчицкого вида, повертел головой и, заметив Грина, сделал вид, что дожидается конки.
Осторожен Лобастов. И любопытен.
Это ничего. От хвоста оторваться было нетрудно.
Грин прошел по улице, свернул в подворотню и остановился. Когда следом сунулся приказчик, стукнул его кулаком в лоб. Пусть полежит минут десять.
Сила партии заключалась в том, что ей помогали самые разные люди, подчас совсем неожиданные. Именно такой редкой птицей была Жюли. Партийные аскеты смотрели на нее косо, а Грину она нравилась.
Ее цвет был изумрудный – легкий и праздничный. Всегда веселая, жизнерадостная, нарядная, благоухающая неземными ароматами, она вызывала в металлическом сердце Грина какой-то странный звон, одновременно тревожный и приятный. Само имя „Жюли“ было звонким и солнечным, похожим на слово „жизнь“. Сложись судьба Грина иначе, он бы, наверное, влюбился именно в такую женщину.
У членов партии не было принято много болтать о своем прошлом, но историю Жюли знали все – секрета из своей биографии она не делала.
Подростком она лишилась родителей и попала под опеку к родственнику, чиновному господину изрядных пет. На пороге старости родственнику, по выражению Жюли, „бес засел в ребро“: доверенное наследство он растратил, воспитанницу растлил, а сам в скором времени свалился в параличе. Юная Жюли осталась без гроша в кармане, без крыши над головой, но с солидным чувственным опытом. Карьера перед ней открывалась только одна – профессионально женская, и Жюли явила на этом поприще незаурядное дарование. Несколько лет она прожила в содержанках, меняя богатых покровителей. Потом „толстяки и старики“ ей надоели, и Жюли завела собственное дело. Возлюбленных теперь она выбирала себе сама, как правило, нетолстых и уж во всяком случае нестарых, денег с них не брала, а доходы получала от „агентства“.
В „агентство“ Жюли пригласила подружек – частью таких же, как она, содержанок, частью вполне респектабельных дам, искавших приработка или приключений. Фирма очень быстро приобрела популярность среди столичных искателей удовольствий, потому что подружки у Жюли были все как на подбор красивые, смешливые и охочие до любви, а конфиденциальность соблюдалась неукоснительно.
Но друг от дружки, и тем более от веселой хозяйки у красавиц секретов не было, а поскольку среди клиентов попадались и большие чиновники, и генералы, и даже крупные полицейские начальники, к Жюли стекались сведения самого разного свойства, в том числе очень важные для партии.
Чего в организации не знал никто, так это почему легкомысленная особа стала помогать революции. Но Грин ничего удивительного тут не находил. Жюли – такая же жертва подлого социального устройства, как батрачка, нищенка или какая-нибудь бесправная прядильщица. Борется с несправедливостью доступными ей средствами, и пользы от нее куда больше, чем от иных говорунов из ЦК.
Кроме ценнейших сведений она могла в считанные часы подыскать для группы удобную квартиру, не раз выручала деньгами, а иногда сводила с нужными людьми, потому что имела широчайшие связи во всех слоях общества.
Именно она привела Козыря. Персонаж был интересный, в своем роде не менее колоритный, чем сама Жюли.
Сын протоиерея, настоятеля одного из главных петербургских соборов, Тихон Богоявленский откатился от отеческой яблони очень далеко. Выгнанный из семинарии за богохульство, из гимназии за драку, из реального училища за кражу, он стал авторитетным налетчиком. Работал дерзко, хлестко, с фантазией и еще ни разу не попался полиции.
Когда в декабре партии понадобились большие деньги, Жюли, чуть покраснев, сказала:
– Гринчик, я знаю, вы меня осудите, но я недавно познакомилась с одним милым молодым человеком. По-моему, он может вам пригодиться.
Грин уже знал, что слово „познакомиться“ в лексиконе Жюли имеет особый смысл, и насчет „милого“ иллюзий не испытывал – так она называла всех своих мимолетных любовников. Но знал он и то, что Жюли слов на ветер не бросает.
Козырь в два дня определил объект, разработал план, распределил роли, и экс прошел, как по нотам. Стороны разошлись, совершенно довольные друг другом: партия наполнила кассу, а „специалист“ получил свою долю – четверть экспроприированного.
В полдень Грин отправил две телеграммы.
„Заказ принят. Будет исполнен в кратчайший срок. Г.“
Это на питерский почтамт до востребования.
Вторая на адрес Жюли:
„В Москве есть работа Поповичу. Подряд такой же, как в декабре. Участок выберет сам. Жду завтра девятичасовым. Встречу. Г.“
И снова Игла пренебрегла приветствием. Видно, как и Грин, почитала условности лишними.
– Рахмет объявился. В „почтовом ящике“ записка. Вот. Грин развернул листок, прочел.
„Ищу своих. Буду с шести до девяти в чайной „Суздаль“ на Маросейке. Рахмет“
– Удобное место, – сказала Игла. – Там студенты собираются. Чужого человека сразу видно, поэтому филеры не суются. Это он нарочно, чтобы мы могли проверить, нет ли слежки.
– А возле „почтового“? Не было?
Она сердито сдвинула редкие брови:
– Вы слишком высокомерны. Если вы из БГ, это еще не дает вам права считать всех остальных дураками. Конечно, я проверила. Я никогда не подхожу к „ящику“, пока не уверюсь, что все чисто. Вы пойдете к Рахмету?
Грин промолчал, потому что еще не решил.
– Квартира?
– Есть. И даже с телефоном. Присяжного поверенного Зимина. Сам он сейчас на процессе в Варшаве, а сын – из нашего боевого отряда, Арсений Зимин. Надежный.
– Хорошо. Сколько людей?
Игла раздраженно произнесла:
– Послушайте, почему вы так странно говорите? Из вас слова, как гири, падают. Для впечатления, что ли? Что это значит – „сколько людей“? Каких людей? Где?
Он знал, что говорит не так, как нужно, но по-другому не получалось. В голове мысли получались стройные и ясные, смысл их был совершенно очевиден. Но когда выходили наружу, превращаясь в фразы, с них сама собой спадала вся избыточность, шелуха, и оставалось только основное. Наверно, иногда спадало больше, чем следует.
– В отряде, – терпеливо дополнил он.
– Таких, за кого могу поручиться, шестеро. Во-первых, Арсений – он студент университета. Во-вторых, Гвоздь, литейщик с…
Грин перебил:
– Это после. Расскажете и покажете. Черный ход есть? Куда?
Она нахмурила лоб, сообразила.
– Вы про „Суздаль“? Да, есть. Через проходные дворы можно в сторону Хитровки уйти.
– Встречусь сам. Решу на месте. Чтоб в зале были ваши. Двое, лучше трое. Кто покрепче. Если уйдем с Рахметом через Маросейку, ничего. Если я один и через черный, это сигнал. Тогда убить. Смогут? Он ловкий. Если нет, я сам.
Игла поспешно сказала:
– Нет-нет. Они справятся. Им уже приходилось. Один раз шпика и еще провокатора. Я им объясню. Можно?
– Обязательно. Должны знать. Тем более на экс вместе.
– Так экс будет? – просветлела она. – Правда? Вы все-таки необыкновенный человек. Я… я горжусь, что помогаю вам. Не беспокойтесь, я все сделаю как надо.
Слышать это было неожиданно и оттого приятно. Грин поискал, что бы ей сказать такое же приятное, и придумал:
– Не беспокоюсь. Совсем.
В чайную Грин вошел без пяти минут девять, чтобы Рахмет имел время поволноваться и осознать свое положение.
Заведение оказалось бедноватым, но чистым низкая сводчатая зала, столы под простыми льняными скатертями, на стойке самовары и расписные подносы с грудами пряников, яблок и баранок.
Молодые люди – большинство в студенческих тужурках – пили чай, дымили табаком, читали газеты. Те, что пришли компанией, спорили, гоготали, кто-то даже пытался петь хором. При этом бутылок на столах Грин не заметил.
