Сестра Урсула, совсем молодая — не старше двадцати, — безотчетно не нравилась ей; «подлиза», как ее определила про себя Мадленка, хоть и очень робкая и незаметная — или, может быть, она просто была запугана. Каждое ее слово было проникнуто стремлением угодить собеседнику, ну, а когда ей приходилось отвечать настоятельнице, в лице и манерах этой ничем не примечательной девушки появлялась такая подобострастность, что вольнолюбивая Мадленка даже немного ежилась от неловкости.
Сама мать-настоятельница с виду казалась доброй и кроткой женщиной, сущим ангелом милосердия, но чуткая Мадленка подозревала, что внутри у нее стальной стержень, — слишком уж много почтительности окружало эту немногословную пани, всегда говорившую негромко, уверенно и спокойно, слишком уж были вышколены ее слуги и слишком безупречно держалась она сама.
Ее распоряжения выполнялись быстрее, чем были высказаны, ее приказы не подлежали обсуждению. Очевидно, она никогда не заблуждалась и вообще выглядела так, словно никогда не сомневалась в своей правоте, — а для Мадленки, постоянно метавшейся из крайности в крайность, это было хуже всего.
Вместе с тем она не могла не признать, что настоятельница довольно симпатична и явно настроена заботиться о ней; но чего-то ей все же не хватало, скорее всего — обыкновенной человеческой теплоты. «Интересно, — подумала Мадленка, — чем целыми днями занимаются монашки в монастыре? Наверное, только и делают что молятся и поют, поют и молятся, а у меня, как назло, совершенно нет голоса».
Дед уверял, что она только может скулить не хуже их собаки Белоножки. Мадленка поймала себя на том, что не слушает брата, и сердито потерла кончик носа.
— Да ты не горюй, — говорил меж тем Михал. — Монахиней быть очень даже хорошо, это все равно, что быть ближе к богу. И потом, я буду тебя навещать, когда смогу.
— Правда? — обрадовалась Мадленка.
— Вот те крест, буду.
— Посещения мужчин у нас не поощряются, — вмешалась мать Евлалия, и по ее тону Мадленка поняла, что Михалу, который таскал ее на спине, изображая коня, когда она была совсем маленькая, после чего они радостно валились на землю и устраивали возню, уж точно не дадут ее видеть.
— Но ведь Михал мой брат! — возмутилась она. Мать Евлалия поглядела на нее ласковыми бархатными глазами. Этого взгляда оказалось достаточно, чтобы Мадленка присмирела — хотя она и сама не понимала, почему.
— Тем более, — загадочно молвила настоятельница в ответ на ее замечание.
Мадленка насупилась. Она не любила, когда ей перечили, особенно если отказ был таким бессмысленным и жестоким, как этот.
Ты у нас теперь послушница, — продолжала мать Евлалия. — Тебе придется отрешиться от всего мирского, дитя мое. От всего, — подчеркнула она бесстрастно. Михал сочувственно ухмыльнулся сестре и подкрутил намечающийся, но покамест более воображаемый, чем реальный, ус.
— Сестра Урсула тебе поможет, — ровным тоном добавила настоятельница. — Она одна из самых примерных монахинь.
Молодая монашка при этих словах потупилась и покраснела пятнами. Она явно не привыкла, чтобы о ней так отзывались. Будущая послушница смотрела на нее с отвращением. Неужели и она, Мадленка Соболевская, станет такой же, как эта подлиза? Дух противоречия взыграл в Мадленке.
— Сестра Урсула, — вкрадчиво шепнула она. — А?
— У вас платье задралось, — и Мадленка ущипнула ее за ногу, чтобы не задавалась. Сестра Урсула возмущенно выпучила глаза от такой неслыханной выходки, но Мадленка уже забыла о ее присутствии. Она отвернулась и вдыхала полной грудью весенний воздух.
— Господи, как хорошо! — вырвалось у нее. Небо было так изумительно сине, как может быть только небо в мае. Солнышко светило вовсю, и Мадленка блаженствовала в его золотых лучах. Дождь, ветер, хмурые сивобрюхие тучи, толпящиеся до самого горизонта, — все это было не для нее, она обожала тепло, обожала видеть, как расцветает обновленная природа.
Путешествовать тоже было чудесно, — так восхитительно это постоянное перемещение под надежной охраной, когда знаешь, что с тобой не может случиться ничего неприятного и, даже если соскочит ось, ее мигом починят. Мадленка не замечала ни ухабов, ни рытвин; когда возок подскочил на каком-то повороте и Мадленку бросило на двух женщин, она лишь засмеялась. За всю свою жизнь она только два раза покидала пределы родных Каменок, и сегодня как раз был тот самый второй раз.
Давным-давно, когда ей было лет десять, дед свозил ее в Краков, столицу Польского королевства. Ах, Краков! Столько домов, и всюду, куда ни кинь взор, красные черепичные крыши, крыши, крыши, — а людей там еще больше, чем домов, и даже есть самая настоящая мостовая. Увидит ли она Краков когда-нибудь еще? При одной мысли о прекрасном городе у Мадленки начинало щемить в сердце, словно он был принцем ее мечты, и она шумно вздохнула.
— Что вздыхаешь, как больная корова? — спросил ее брат.
Мадленка хотела было ответить ему подобающим образом, но тут ее внимание в который раз отвлеклось.
— Смотрите, дрозд! — взвизгнула она.
И впрямь, на придорожном дереве сидел черный дрозд с желтым клювом, выглядевший сущим щеголем. Мадленка радостно засмеялась и захлопала в ладоши. Настоятельница посмотрела на птицу, слегка приподняв левый угол рта и вскинув одну бровь, сестра Урсула озадаченно озиралась, не понимая, что тут такого особенного. Дрозд неодобрительно покосился на Мадленку глазом-бусинкой, фыркнул на своем дроздином языке: «Дурочка де-вочка!» — и, вспорхнув, растворился в солнечном свете.
— Улетел, — объявила Мадленка. — Как жаль!
— Значит, ты любишь птиц? — спросила мать Евлалия.
Мадленка застенчиво потупилась: в словах настоятельницы не было ничего особенного, но снисходительный тон вопроса неприятно задел девочку.
— Да, — выдавила она из себя, неожиданно утратив интерес к окружающему.
— Вот и прекрасно, — одобрила ее настоятельница. — Определим тебя на птичник, — и подобие улыбки тронуло ее узкие бледные губы.
Мадленка позеленела. Ее, дочь шляхтича — на птичник! Она кинула быстрый взгляд на Урсулу, и ей почудилось, что ненавистная монашка ухмыляется. Вот мерзкая проныра! И Мадленка, воспользовавшись очередным ухабом, изловчилась пнуть ее носком туфли по щиколотке. Так ей и надо, нечего радоваться, когда другим плохо.
— Из дроздов Марыся такие пироги готовит — пальчики оближешь, — прогудел Михал мечтательно, и Мадленка сердито засопела.
Настоятельница, сложив на коленях руки и полуприкрыв глаза (мешал бивший в них солнечный свет), внимательно наблюдала за своей новой подопечной. «Слишком живая девочка, но со временем это пройдет. Трудно с ней будет справиться, конечно, зато с такими одно хорошо: разок приструнишь их, и дальше все идет как по маслу».
Настоятельница про себя улыбнулась своим мыслям. Ей было пятьдесят три года, и у нее имелся обширный опыт укрощения человеческих душ. Она всегда знала, когда следует действовать таской, а когда — лаской, и умела безошибочно применять оба метода. Мадленка забавляла ее, и она позволяла покамест этой глупышке резвиться, отлично зная, что вскоре от этой бездумной веселости не останется и следа, — по крайней мере она, мать Евлалия, об этом позаботится.
Впрочем, ей было даже немного жаль девочку — ведь совсем не красавица, попросту дурнушка, хотя определенно не сознает этого; и понятно, почему родители захотели от нее избавиться. Волосы у Мадлен-ки были рыжие и жидкие; курносый нос задорно торчал кверху, в золотистых глазах, обрамленных светлыми ресницами, прыгали чертики, а зубы росли куда им вздумается.
Непонятно почему, но Урсула тоже улыбалась, прикрыв рот рукой (ей удалось вернуть Мадленке ее пинок на предыдущем буераке, что привело последнюю в совершенный восторг); и мать-настоятельница послала монашке строгий взгляд. Еще не хватало, чтобы эта неотесанная девчонка перепортила ее вышколенных послушниц.
— Ты сегодня читала библию? — осведомилась мать Евлалия у егозы.
Мадленка недовольно наморщила нос. Она как раз обсуждала с Михалом животрепещущий вопрос, на которой из их знакомых он женится, когда придет срок.
— Нет.
Тогда читай, — приказала мать-настоятельница, подавая ей свой собственный томик.
Мадленка с отчаянием покосилась на брата. Повозки медленно двигались по лесу, огибая бесконечный овраг, владения Соболевских остались позади. Михал приосанился и оглянулся, и Мадленка прекрасно поняла, что это значит. Господи, ведь она никогда его больше не увидит. За что, за что такое наказание?
— Наверное, мне пора, — неловко сказал Михал. Мадленка умоляюще посмотрела на мать Евлалию, и столько было в этом взгляде тоски, что сердце суровой настоятельницы смягчилось. Она сделала знак остановиться.
— Можете проститься, — сказала она. — А потом твой брат должен возвращаться.
