Взойдя на мост, Алексей Николаевич обернулся направо, вверх по течению Вуоксы: под его ногами бешено неслись белые облака водяных клубов. Вдали было покойно, виднелась обыкновенная река с сильным течением, ближе к мосту волны входили в береговые теснины. Здесь Вуокса падала вниз с уступа и мчалась вперед с головокружительной быстротой. Вплоть до моста, словно белый покров был наброшен рукою какого-то титана на всю эту мчавшуюся водную массу. Здесь Вуокса все-таки не была еще узка, и берега не сильно стискивали ее в своих холодных объятиях. То тут, то там на белом покрове, будто глаза этого ревущего чудовища, чернели камни. Мчавшиеся волны с безумной яростью кидались на них, но в тот же миг отскакивали назад, разбившись, обдав всю поверхность облаками водяной пыли и, поглощаемые настигавшими волнами, смешавшись с ними, снова кидались на камни и снова с грохотом, стоном, безумным хохотом и визгом разбивались о них и побежденные в неравной борьбе, с позором отступали и обтекали неприступный утес тысячами журчащих струй.
Кудринский стоял и смотрел как очарованный на эту неистово-живую массу. Он чувствовал, что не может оторвать глаз от дикой картины. Его трясла лихорадка, мозглая сырость проникла до самых костей. Кудринский трясся всем телом, но не уходил: его ноги словно приросли к доскам моста, и он весь ушел в созерцание.
Да, перед ним была жизнь, титанически бессмысленная жизнь, в этом бессмысленно-быстром движении чувствовалась величайшая неразумная сила, необузданная еще человеческим разумом. Она была всесокрушающая, но человек все-таки не боялся ее: на левом берегу, над мостом, почти на обрыве, у самых безумно мчавшихся волн, стояла маленькая избушка, очевидно, мостового сторожа. Он, уже старик, жил со своею женою там, среди этого непрерывного адского грохота.
Несколько раз выходили они – Кудринский замечал это, – но на водопад ни тот, ни другая, не обращали никакого внимания: он не существовал для них – они к нему привыкли. Никакой прелести не подмечал их взгляд в этой дикой картине, грохот водопада не мешал им разговаривать, смеяться, жить, как живут тысячи тысяч человеческих существ.
Вид подобной жизни, по соседству с жизнью совсем иною, привел в себя Алексея Николаевича. Очарование на мгновение исчезло, он встряхнулся и повернулся спиной к Иматре. Тогда с левой стороны моста он увидел перед собой такую же, но более узкую белую ленту, мчавшуюся вперед с еще более бешеной скоростью, чем та, на которую он только что смотрел в своем неподдельном восторге.
Он перешел на другую сторону моста и взглянул вниз с высоты. Сперва его ничего не поразило: внизу, у него под ногами, только клубилась сплошная белая пена. Вуокса за мостом сдавливала водопад: она здесь уже была шириной с обыкновенный проток, канал, но вовсе не река. Берега ее поднимались здесь над уровнем воды значительно выше и казались искусственно сложенными чьими-то гигантскими руками. Мелкие базальтовые глыбы лежали довольно правильно, образовывая высокие, красноватые, словно кирпичные, стены. Расщелины между скалами-кирпичами запорошены были черной землей, местами поросшей мхом. Чернота и прозелень казались жилами и мускулами на чьем-то огромном, гигантском теле без рук, без ног, без головы, но все же живом теле. Во все стороны из жил-расщелин – и прямо, и вкось, и вкривь – торчали жидкие сосны, поросшие только сверху ветвями. Чудовище словно ощетинилось ими, а некоторые деревья склонялись совсем к белой ленте водопада и только-только не падали в нее. Тут уже чувствовалась дикость и глушь: всякая живая жизнь только испортила бы общее впечатление этой картины.
К сожалению, кинув взгляд на кипящие перед мостом волны, Алексей Николаевич пошел с моста обратно. Шел он уверенной походкой, как бы прекрасно зная месторасположение водопада и его берегов.
Спустившись с моста, он подошел к калитке, от которой по откосу, почти отвесному, спускалась вглубь, на самый берег крутая деревянная лестница. Приотворив калитку, Кудринский на мгновение остановился, тень промелькнула по его лицу, губы как-то странно дрогнули, словно какое-то волнение внезапно овладело им. Он снял шляпу, отер выступивший, несмотря на холод, пот на лбу и тяжело-тяжело вздохнул…
– Да, нужно… неизбежно! – совсем тихо прошептал он. – Тут ад кромешный… в ад… из ада в ад!…
Победив внезапное волнение, он ровным, твердым шагом спустился с лестницы, даже не держась за ее перильца, и смело подошел к краю водопада. Иматра встретила его здесь оглушительным ревом: снизу она была совсем не тем, чем казалась с моста.
Вблизи это дикое чудовище чувствовалось еще более: сдавленное берегами оно будто рвалось из их гранитных объятий. Здесь была уже не белая пелена водяных брызг и пены, здесь Иматра являлась во всей своей дикой красоте. Масса воды остервенело неслась на левый берег, вслед ей катилась, ревя и визжа, новая масса. Первая, с размаха ударившись о скалы, со стоном отскакивала от них и сверху обрушивалась на догонявших. Начиналась дикая борьба!
Отступавшие и погоня – сплетались в один огромный клубок, стараясь взаимно преодолеть стремление друг друга. Никто из них не успевал победить. На борющихся с трепетом налетала третья, отбитая от правого берега водяная масса, поднимала их, бросала со страшной силой о правый берег. Там все три разбивались снова и с отчаянным стоном жались к правому берегу, будто жалуясь ему и ища защиты. Но там опять ждало их новое поражение. Удар – и миллиарды брызг рассыпались, отбитые от правого берега отчаянные безумцы, и погибали бесследно в новых массах, с новым остервенением кидавшихся то вправо, то влево, бессмысленно боровшихся друг с другом и погибавших все в новых и новых волнах…
Кудринский шел по берегу, не отрывая глаз от крутящихся и пенящихся волн. Иногда ему казалось, что водяные массы принимают вполне определенные формы. Вдруг под белой пеленой появлялась образовавшаяся из брызг и пены гигантская голова старика с длинной бородой, седой и развивавшейся. Видны были, или, вернее, чувствовались глубоко запавшие глаза под густыми нависшими бровями, заостренный нос и полуоткрытые губы со скрывавшимися за ними клыками. Словно дух водяной поднял свою голову, чтобы поглядеть на дикую работу своих рабов-волн. Миг – голова исчезала, все перемешивалось, переплеталось, пена поднимала туманную завесу в клубах, и когда она ниспадала, вырисовывалась то дикая дева, то могучий конь, то водяной. И масса звуков, иногда стройных и осмысленных – пение, ясный стон, хохот, вопль – сопровождали эти призраки, выраставшие из хаоса, чтобы сейчас же, менее чем через мгновение снова погибнуть в нем…
На обоих берегах было безлюдно-тихо. Гул водопада заглушал шелест сосен. Никого не было видно: ночь уже наступила, и все живое спало крепким, сладким первым сном.
Алексей Николаевич дважды прошел по берегу до того места, где Иматра заметно успокаивалась. Вуокса там текла уже сравнительно тихо, змеясь только отдельными струями, крутившимися лишь в одиночку, но не сливавшимися и не вступавшими между собой в безумную борьбу.
Пройдя дважды путь, в третий раз Кудринский остановился на середине его, склонившись над деревянным парапетом, выдвигавшимся далеко вперед над самой кипенью бесновавшихся водных масс.
Голова молодого человека кружилась от этого неистового, дикого движения. Непреодолимая мощная сила тянула его за парапет. Ревущее чудовище открывало ему свои объятия. А белая летняя ночь своим нежащим сумраком окутывала и бешеный водопад, и уныло торчащие скалы, и сосны на них, и этого одинокого, склонившегося над ним человека…
Загадка
Слуга, привезший в гостиницу Кудринского, спать не ложился. Новый постоялец, уходя к водопаду, сунул ему в руку столь щедрую подачку, что даже привыкший к обильным чаевым финн почувствовал к этому русскому необыкновенное почтение и решил дождаться, пока он вернется со своей прогулки.
Он прикорнул на деревянном диване в передней и забылся чутким сном, каким обыкновенно засыпают люди, спящие лишь урывками – только тогда, когда это бывает возможным.
Хлопанье калитки прервало его забытье. Слуга встрепенулся, но дремота все еще владела им, так что он еле-еле мог разомкнуть глаза.
В полусумраке передней вырисовывалась перед ним мужская фигура, стоявшая в самых дверях.
– Пожалуйста, я дожидался вас… – засуетился кельнер, – ключ от третьего номера у меня. Я провожу.
– Не нужно! – послышался ответ. – Могу я сейчас нанять лошадь?
Кельнер с большим недоумением поглядел на говорившего. Голос ему показался несколько иным. Звуки его были тверды, тогда как слуга ясно помнил, что тон голоса гостя, принятого им с вокзала, был дрожащий, болезненный. Однако мысль о том, что голос не тот, промелькнула и исчезла в одно мгновение: кельнер ощутил в руке крупную монету.
