приключалось, сплошь пьяные мастеровые да студенты-нигилисты хулиганили, а с той поры ведь уже почти два года минуло. Имелось, конечно, дело о возможном казнокрадстве генерал-майора Ухач-Огоровича [3], громкое, но скучное. Все было ясно почти с самого начала, а то, что двигалось оно медленно, так тому не способствовали ни давность событий, ни удаленность места преступления, ни, мягко говоря, противодействие неких особ. Так что хандрил Владимир Гаврилович отчаянно.
Вот и сейчас, ведя вежливую застольную беседу с помощником, он время от времени обращался к мыслям, с разговором совсем не связанным.
А разговор меж тем велся весьма интересный, ибо речь в нем шла, ни много ни мало, о судьбе и самом существовании империи.
– Ведь согласитесь, Владимир Гаврилович, тонет Россия. Пробили ей борт ниже ватерлинии в девятьсот пятом, и латаем мы пробоину сеном с навозом, простите за грубость.
Отец Александра Павловича Свиридова, помощника начальника столичного сыска, служил по морскому ведомству, и, хоть сын и выбрал иную стезю, нет-нет да проскальзывали в его речи флотские термины.
– Вот что мы сейчас делаем? Людей думающих, болеющих душой за Россию преследуем, а темное крестьянство насильно пытаемся осчастливить. Ведь надобно-то их сначала к свету вывести, а уж после… А мы на сохе в двадцатый век въехать хотим.
– Голубчик мой, вот что я вам скажу. Вы перво-наперво пообещайте мне ни с кем другим подобных разговоров даже не заводить, люди сейчас – сами знаете. А во-вторых, позвольте с вами не согласиться. У нас девять десятых населения – те самые темные крестьяне, так с кого же начинать, как не с них? И их для начала накормить следует, а уж потом образовывать. А вы, вашими же словами изъясняясь, соху впереди кобылы запрягаете. Ведь ежели вы сейчас этого бородача пострижете-побреете, в платье городское обрядите да наукам и этикету обучите, он же к сохе-то не вернется. Он заявится к вам в вашу прекрасную квартиру на Мойке и попросит вас вон во имя ваших Liberte, Egalite, Fraternite [4]. А вы пожалуй что и воспротивитесь. Он за топор-вилы, вы за револьвер – и вот вам новый пожар. Нет уж, молодой человек, вы ему сначала дайте заработать на хлеб и кашу, да чтоб говядинка в щах, да так, чтоб вдоволь, а уж после, после букварь подсовывайте. Так что Петр Аркадьевич [5] все верно делает, еще бы не мешали ему говоруны думские да государь почаще прислушивался бы. Но – про государя это я так, по-дружески, и только между нами. И не спорьте, слушать не стану. Мы здесь, господин ротмистр!
Последняя реплика была обращена к гренадерского вида мужчине, застывшему на пороге ресторана и искательно обводящему залу глазами.
– Вот и кончился наш обед и моя скука, – пробурчал Филиппов, поспешно вытирая салфеткой губы. – Не иначе как что-то стряслось.
Ротмистр споро подошел к столику, вскинул руку к козырьку и тут же что-то зашептал начальнику на ухо. Послушав буквально секунд пятнадцать, тот жестом прервал докладчика, выложил на стол деньги за обед, поднялся и направился к выходу. Оба офицера проследовали за ним.
На улице Владимир Гаврилович обернулся к капитану:
– Господин Кунцевич, начните сначала, пусть Александр Павлович тоже будет в курсе. Только по порядку, не перескакивайте.
– Слушаюсь. Около часу назад прямо у Александринского театра трамваем был раздавлен человек. По показаниям очевидцев – самоубийство. Личность пока не установлена, молодой мужчина лет тридцати. При нем обнаружен браунинг и бумажник. В нем список странный: имена, фамилии и адреса. Среди поименованных значится Владимир Владимирович Филиппов. И адрес ваш, Владимир Гаврилович…
– Кто первый прибыл на место?
– Городовой Старостин, ваше высокородие.
Филиппов раздраженно поморщился на «высокородие».
– Да, Знамодело, помню, старательный. Где он сейчас?
– Я его с улицы сменил, сидит в части, караулит ночного задержанного.
– Хорошо. Пострадавшего он обыскивал?
– Так точно. Уверяет, что бумажник сразу мне передал, внутрь не заглядывал. Да так и по инструкции положено.
– А труп?
– В покойницкой, где ж ему быть? А вещи я вам на стол положил и кабинет запер.
– Вы вот что, Роман Сергеевич, вернитесь-ка в «Асторию», протелефонируйте оттуда мне на квартиру. Справьтесь у Веры Константиновны, дома ли Владимир, и, если он там, немедля звоните в часть: пусть пошлют за ним мотор и везут его к нам. И вы тоже после бегом на службу.
– Вот и накаркал веселье, да, Александр Павлович? – повернулся он к Свиридову. – Ну, пойдемте знакомиться с грешником, не убоявшимся геенны. Чует мое сердце, не от любови несчастной он на рельсы бросился. И что это за список такой, в котором мой сын числится?
* * *
Вид самоубийца имел, мягко говоря, малопривлекательный. Лицо каким-то чудом уцелело и выглядело даже благообразным и безмятежным, но вот под простыней, укрывавшей все ниже подбородка, угадывались весьма неприятные анатомические изменения. На соседнем столе грязным ворохом была свалена окровавленная одежда. Еще один стол оказался занят другим, уже полностью накрытым телом. Рядом с трупом самоубийцы вытирал только что вымытые руки Павел Евгеньевич Кушнир, полицейский доктор, мужчина лет пятидесяти в круглых очках и чеховской бородке.
– Сами видите, господа, шансов выжить у… гм… пациента не было совсем. Грудная клетка раздавлена, ноги практически отделены от тела. Вскрытие покажет более точно, но думаю, что смерть наступила даже не от полученных травм, а от болевого шока. Хотя понятно, что повреждения носят летальный характер, да-с. Предварительно могу сказать следующее: мужчине не более тридцати лет, внешних признаков каких-либо кожных заболеваний нет, насекомых ни в волосах, ни в бороде не обнаружено, телосложение нормальное, ногти и на руках, и на ногах чистые, недавно пострижены. Судя по одежде, человек из приличного общества, но о достатке судить трудно, костюм сильно пострадал, и не вполне понятно, в каком виде он был до происшествия. Сейчас проведу вскрытие, посмотрим на состояние внутренних органов, на содержимое желудка. К вечеру смогу подготовить более полный отчет, да-с.
– Спасибо, Павел Евгеньевич. Вы ведь не возражаете, если мы пока здесь побудем, повозимся с его вещами?
– Вы здесь начальник, Владимир Гаврилович.
Филиппов сам аккуратно разобрал груду одежды на отдельные предметы, внимательно осмотрел метки на белье, показал Свиридову, тот сделал запись в маленькой темно-зеленой книжечке. Затем приподнял за шнурки штиблеты, пристально изучил подошвы и, ничего не сказав, перешел к брюкам. Те были разорваны чуть выше колен почти пополам и сильно испачканы в том же месте кровью. Затем он подошел к покойнику, приподнял нижнюю часть простыни, покачал головой и вернулся к столу с одеждой.
