Ну что же, Анион подождет до завтра. Сегодня слишком поздно, и не стоит нарушать покой больных стариков.
В тюремной камере, за запертой дверью, лежали рядом Элис и Элиуд. Им не раз приходилось делить и более жесткое ложе, но они спали тогда крепким сном, как беззаботные дети. Однако сейчас забот у них было выше головы. Элис лежал ничком, в полном отчаянии, уверенный, что жизнь его кончилась, что он никогда больше не полюбит и что ему не остается ничего иного, как отправиться в крестовый поход, постричься в монахи или босиком предпринять паломничество в Святую Землю, из которой он, конечно же, не вернется. Элиуд терпеливо слушал, обняв друга за плечи. Его двоюродный брат был слишком полон жизненных сил, чтобы умереть от любви или с горя из-за того, что его обвиняют в преступлении, которого он не совершал. Но он и впрямь очень сильно мучался.
— Она никогда меня не любила, — причитал Элис. — Если бы любила, то верила бы мне. Как она могла поверить, что я убийца? — Он произнес это с таким негодованием, словно никогда в порыве чувств не клялся в том, что готов на все, в том числе и на убийство.
— Для нее смерть отца была сильным ударом, — упорно возражал Элиуд. — Как ты можешь сейчас ждать от нее справедливости по отношению к себе? Подожди, дай ей время. Если она любила тебя, то любит и сейчас. Бедная девушка, это ее надо пожалеть. Она винит в этой смерти себя. Разве ты не говорил мне? Ты не сделал ничего дурного, и это докажут.
— Нет, я потерял ее. Она никогда больше не позволит мне приблизиться, никогда не поверит ни одному моему слову.
— Поверит, поскольку будет доказано, что ты невиновен. Клянусь, так будет! Правда обязательно откроется, должна открыться.
— Если я снова не завоюю ее, я умру! — поклялся Элис, голос его был приглушен, так как юноша лежал, уткнувшись лицом в ладони.
— Ты не умрешь, и ты снова ее завоюешь, — в отчаянии пообещал Элиуд. — А теперь замолчи и поспи!
Протянув руку, он погасил лампадку. Он знал, что у Элиса глаза уже слипаются, так как спал рядом с ним с детства. Элис из тех, кто утром просыпается как новенький и не сразу вспоминает свои беды. Элиуд был другим. Он думал о своих бедах ночью и засыпал только в предрассветный час. Главная его беда уже крепко спала, и рука Элиуда защищала ее.
Скотник Анион, скучавший по своим телятам и ягнятам, проводил много времени на конюшне аббатства. Очень скоро его должны были отослать на ферму, где он служил, но брат Эдмунд все еще не давал разрешения. У Аниона был дар обращаться с животными, и грумы с ним подружились.
Не желая спугнуть Аниона, Кадфаэль устроил так, что все вышло само собой. Лошади и мулы болеют и увечатся, как люди, и им тоже нужны снадобья Кадфаэля. Один из пони, которого использовали для перевозки вьюков, захромал, и Кадфаэль отнес на конюшню притирание. Он не сомневался, что застанет там Аниона. Конечно, опытному скотнику захотелось самому заняться лечением, а монах задержался возле него, восхищаясь ловкостью, с которой работали его толстые пальцы. Пони стоял совершенно неподвижно, доверчиво глядя на Аниона.
— Теперь ты все меньше времени проводишь в лазарете, — заметил Кадфаэль, изучая мрачный профиль черноволосого скотника. — Если так дальше пойдет, очень скоро ты нас покинешь. Ты передвигаешься с костылем быстрее, чем мы на своих здоровых ногах. Мне кажется, ты бы мог отбросить костыль, если бы захотел.
— Мне сказали подождать, — отрезал Анион. — Я делаю то, что мне велели. Уж такая у некоторых судьба, брат, — выполнять чужие приказы.
— Ты, наверное, с радостью вернешься на ферму, ведь животные тебя слушаются.
— Я ухаживаю за ними и желаю им добра, они это понимают, — сказал Анион.
— Так же относится к тебе Эдмунд, и ты это знаешь.
Кадфаэль присел на седло возле наклонившегося Аниона, так как ему хотелось быть поближе к скотнику. Тот не стал возражать на его замечание, легкая улыбка тронула его губы. Кадфаэль подумал, что у него совсем не злое лицо; должно быть, ему лет под тридцать.
— Ты знаешь, что случилось в лазарете, — продолжал Кадфаэль. — Ты там самый молодой и подвижный. Хотя вряд ли ты оставался там после обеда. Что тебе делать с больными стариками? Я их опросил, не видел ли кто, как туда какой-нибудь входил, но они спали после обеда. Ты-то, надеюсь, не спал?
— Когда я уходил, они вовсю храпели, — сказал Анион, взглянув Кадфаэлю в лицо глубоко посаженными глазами. Вытерев руки тряпкой, он довольно ловко поднялся.
— Это было до того, как мы ушли из трапезной и валлийских парней повели обедать?
— Нет, все было тихо. Думаю, братья еще обедали. А что? — с вызовом спросил Анион.
— Просто ты можешь оказаться ценным свидетелем. Не направлялся ли кто-нибудь в лазарет как раз тогда, когда ты уходил? Не заметил ли ты чего-нибудь подозрительного? У шерифа были враги, как у всех нас, смертных, — твердо сказал Кадфаэль. — И один из них убил его. Каковы бы ни были долги шерифа, он их уже заплатил или скоро заплатит.
— Аминь! — произнес Анион. — Брат, когда я уходил из лазарета, я никого не встретил, ни друга, ни врага.
— А куда ты направлялся? Наверное, на конюшню, чтобы взглянуть на лошадей валлийцев? Но в таком случае, — небрежно сказал Кадфаэль, не обращая внимания на пристальный взгляд Аниона, — ты должен знать, не уходил ли кто-нибудь из этих парней с конюшни в то самое время.
Анион с недоумением пожал плечами:
— Нет, я тогда не подходил к конюшне. Я вышел через сад к ручью. Когда дует западный ветер, там пахнет холмами. Меня уже тошнит от спертого воздуха в комнате, где собрались больные старики. К тому же они болтливы, как сороки.
— Как я! — добродушно усмехнулся Кадфаэль и поднялся с седла, на котором сидел. Взгляд его остановился на костыле, прислоненном к двери конюшни шагах в пятидесяти от Аниона. — Я вижу, ты можешь обходиться без костыля. Однако вчера ты еще ходил с ним, если только брат Рис не ошибся. Он слышал постукивание, когда ты шел на прогулку в сад. Или ему показалось?
— Ну что же, он вполне мог слышать, — ответил Анион, откидывая с крутого загорелого лба косматую черную гриву. — Это вошло у меня в привычку, ведь я давно хожу с костылем. Но когда я ухаживаю за животными, то забываю о нем и оставляю где-нибудь в углу.
Скотник умышленно отвернулся и, положив руку на шею пони, медленно повел его по булыжникам, проверяя походку. На том разговор и закончился.
Весь день брат Кадфаэль был занят своими прямыми обязанностями, но это не мешало ему много размышлять о смерти Жильбера Прескота. Шериф уже давно попросил, чтобы его погребли в церкви обители, покровителем и благодетелем которой он был. Похороны назначили на завтра, и он должен был обрести покой там, где хотел. Однако обстоятельства его смерти оказались таковы, что оставшиеся в живых, начиная от его подавленной горем семьи и кончая несчастными валлийцами, которых держали в крепости, не могли обрести покой. Эта смерть резко изменила их жизнь.
К тому времени новость облетела всю округу, и ее передавали от деревни к деревне, от одной заимки в лесу к другой. Разумеется, люди на улицах Шрусбери бесконечно судачили, приписывая убийство разным лицам.
Главным злодеем, естественно, был Элис ап Синан. Однако люди не видели тех тоненьких ниточек, которые Кадфаэль хранил в коробочке, и не переворачивали в аббатстве все вверх дном, пытаясь отыскать ткань таких же цветов. Не знали они и о золотой булавке, бесследно исчезнувшей из комнаты, где убили Жильбера Прескота.
Кадфаэль мельком видел, как леди Прескот снует между странноприимным домом и церковью, где лежал ее муж, подготовленный к погребению. Однако девушка ни разу не показалась на дворе. Жильбер-младший, несколько выбитый из колеи, но тут же позабывший о несчастье, играл с мальчиками, учившимися в аббатстве. За ними присматривал добрый брат Павел, наставник послушников. Семилетний ребенок снисходительно относился к странностям взрослых; он чувствовал себя как дома там, куда его по непонятной причине отдала мать. Как только закончатся похороны отца, она обязательно заберет отсюда сына в свой любимый манор, и плавное течение его жизни восстановится, несмотря на тяжелую утрату.
В аббатство начали прибывать близкие друзья шерифа. Они размещались на ночь, чтобы утром принять участие в похоронах. По пути в сарайчик брат Кадфаэль задержался, чтобы взглянуть на этих людей. Неожиданно он увидел одну особу, появление которой его обрадовало. В ворота вошла сестра Магдалина и обвела взглядом двор, ища знакомое лицо. Она пришла пешком, без охраны. Судя по ее прояснившимся глазам, она рада была видеть Кадфаэля.
— Ну и ну! — сказал он, идя навстречу монахине. — Мы не ожидали снова увидеть тебя так скоро. У вас в лесу все в порядке? Налетчики больше не появлялись?
— Пока что нет, — осторожно ответила сестра Магдалина, — но я не уверена, что они не предпримут новую попытку, увидев, что Хью Берингар отвлекся. Должно быть, Мадогу ап Мередиту пришлось не по нраву, что над ним одержала верх горстка лесорубов и крестьян-арендаторов. Не исключено, что он захочет отомстить. Но лесной народ смотрит в оба. Однако сейчас, судя по всему, беда пришла не к нам. Что это я слышала в городе? Жильбер Прескот мертв, а молодой валлиец, которого я вам прислала, обвиняется в убийстве?
