Как собаки забрехали, хозяев своих будя, — уж поздно было. Татары по дворам разбрелись да в хаты вломились. Мужики спросонья кто за топоры, кто за ножи схватились да на незваных гостей, как есть в исподнем, кинулись, да только их татары усмирили скоро, саблями изрубив.
Пошел по селу крик да плач!
Кто половчей, тот в окошки выпрыгивал, бычьи пузыри, что стекла заменяли, разрывая. Но только их там уж ждали. Мужиков, тех, покуда они на ноги не встали, били, а девок арканами волосяными ловили и ноги им вязали.
И к Дуняше в хату тоже пришли.
Тятенька, брех собачий услыхав, привстал с лавки да к окошку приник, чтоб увидать, чего там происходит. Сквозь окошко-то его и вдарили, копьецом коротким в глаз ткнув.
Охнул тятенька да пал мертв, а из лица его копьецо торчит и кровь брызжет.
Заголосила матушка.
А тут как раз татары в дверь полезли. Братья, что постарше были, проснулись, с печи попрыгав. Один из них исхитрился — ножик в первого татарина кинул, да попал! Тот захрипел, забулькал, на колени упал, ножик из горла дернул да тут же и помер. Остальные татары, сильно на то осерчав, на брата Дуняши бросились и стали его саблями со всех сторон колоть. Кровь во все стороны полилась, и брат Дуни богу душу отдал.
Другой браг, все это видя, вскочил на печку, а с нее на чердак, да через солому, коей крыша крыта была, раскидав ее, наверх выскользнул, а уж оттуда на землю спрыгнул, в огород шмыгнул в лопухи высокие и был таков!
А других всех братьев и матушку татары зарезали, никого не пощадив. Девок же, связав вместе, на двор погнали. А другие пока дом и сараюшки грабили, добро хозяйское таща да скотину из хлевов выгоняя.
И по всей-то деревне страшный вой людской стоял да крики смертные, отчего волосы на голове, будто живые, шевелились!
Всех, кто жив остался, татары вместе согнали, одной длинной веревкой связали да повели в степь. Последние пленники срубленное дерево за собой волокли, дабы листьями с ветками следы заметать, по которым погоня пойти могла.
Так ночь прошла.
Татары — те на конях скакали, а пленники пешком брели, погоняемые, будто бараны. Кто отставал али задыхался, из сил выбиваясь, того кнутами по спине охаживали, но не сильно, не до крови. Одну девку, что ногу подвернула да дале идти не могла, татары ножами зарезали, бросив на съедение волкам. Отчего другие резвее пошли.
— Куда ведут-то нас? — шептались тревожно меж собой пленницы.
— В неволю, в землю басурманскую.
Да друг с дружкой слухами страшными делились:
— Говорят, там, за морем-океяном, чудища страшные водятся, коих девами молодыми кормят.
Но коли чудищам их скармливать, отчего тогда их не бьют, отчего жалеют?
Почему девок не до крови били, после ясно стало, как они на место пришли. Да только нескоро — через месяц только. За то время много пленниц от питания скудного и лишений перемерло, а иных сами татары прибили.
Как пришли — пленницам роздых дали, покормили досыта, на реку искупаться свели. Уж думали они, что на том их мученьям конец пришел, а вышло, что это лишь самое начало их!
Рано утром, еще до солнышка, вывели пленниц на площадь базарную, на специальное место огороженное, подле которого лошадей да верблюдов стреноженных продавали. Сами татары наземь сели, ноги крест-накрест сложив, да замерли так, будто неживые.
А как солнце взошло, на площадь народ сходиться стал, все боле персы, турки и иные иноверцы. Все они поодаль от пленниц толклись, на них глазея, языками цокая и пальцами указывая. Татары близко к ним покуда никого не допускали. А как набралось народу, что протолкнуться нельзя стало, один татарин вперед выступил да что-то громко не по-русски выкликнул.
Да подойдя, ближайшую девку за платье схватил, разодрав его надвое от ворота до самого низа. Разодрал и лохмотья в пыль бросил. Остальным тоже велено было все с себя скидать. Кто заупрямился, тех кнутами да вицами по ногам стегали.
Делать нечего — подчинились девки, сбросили сарафаны и юбки исподние, оставшись в чем есть, кое-как грудь и срам ладошками прикрыв. Стояли так, от холода утреннего зубами стуча да кожей гусиной покрываясь.
Тут и торг начался!
Покупатели на товар, что им приглянулся, пальцем указывали, свою цену выкликая. Кто боле других давал, к тому девку подводили, дабы он ее оглядеть и ощупать мог. Покупатели пленниц мяли и тыкали, иные рот заставляли раскрывать и пальцами туда лазили, зубы на крепость проверяя, качая их, стуча по ним и скребя ногтем. А то всяко бывает — бывает, берешь девку справную, при зубах, а после оказывается, что они фальшивые али в дырах все, да мелом толченым подкрашенные.
Ныне девки все справные да молодые были — двенадцати-осьмнадцати лет отроду. Старых, кривобоких да рябых татары, как водится, на месте режут. Остальных за собой уводят на базары, что от Крыма до Персии рабами торгуют.
Девки — товар добрый, за них, коли кожа белая да гладкая, купцы платят не скупясь. Тех, что повидней, разбирают скоро, а те, что поплоше, не один день на солнцепеке выстаивают, судьбу свою кляня. Их, коли никто не купит, татары к себе сведут на черные работы. Или бросят за ненадобностью. Ато, бывало, выведут в степь подале и задушат, чтобы боле с ними не возиться, да тут же в новый набег поскачут на Русь, за новым товаром. Чего-чего, а девок в России хватит!
Дуняшу, ту первую увели, уж больно она была собой хороша. Купил ее купец-турок всего за несколько золотых монет, а как в караван-сарай привел, вновь оглядывать да щупать стал. А как щупал да тискал, руки у него и щеки тряслись — уж так она ему приглянулась. Но более он ничего себе не позволил, дабы товар не попортить, ибо в гаремы султанские только девственниц берут.
Несколько дней он так с ней забавлялся, глаза закатывая да причмокивая, а после, хоть и жаль было, в сторону турецкую отвез да другому купцу продал. Уж втридорога. Тот повез Дуняшу к морю Каспию. Да уж не пешком, а на лошадях, да рук с ногами не вязал, дабы нежной кожи девичьей не испортить. Как к морю пришли, на лодку-фелюгу сели и три дня плыли, средь волн бурных, отчего Дуняша сильно тошнотой страдала. Дале с караваном пошли.
На невольничьем рынке, куда купец ее доставил, много девок продавали из Руси, из Булгарского царства, из самой Европы даже. Все они были у родных своих отобраны да в Персию свезены. Купцы товар свой показывали, на все лады расхваливая, поворачивая то так то сяк.
Тут как раз мимо проезжал визирь Аббас Абу-Али да девок увидел, а средь них — Дуняшу. Остановился.
Он на Дуню перстом указал — подвели ее.
Поглядел он на нее, грудь пощупал да живот.
Спросил:
— Цел ли товар или попорчен?
— Как есть цел! — ответил, почтительно кланяясь купец. — Старухи ее глядели — все при ней, все как надобно, все на месте, берите — будете довольны.
Визирь кошель вынул да, не глядя, купцу бросил.
Дуняшу во дворец к нему свели, где долго в водах с лепестками цветочными мыли-полоскали, волоски на теле выщипывали, благовониями обливали да масла разные в кожу втирали! После на голове четыре косички заплели, в ноздри золотые кольца с драгоценными камнями вдели, а на грудь, шею и на лоб навесили жемчуга. Да одели в исподнее платье, что из узкого кафтана и рубахи без вышивки состояло и все было дымами ароматными пропитано.
Призвал ее к себе визирь, оглядел да сам лично на персты кольца с камнями самоцветными надевал, дабы вместе с ними шаху подарить.
Шаха-то Дуняша не увидела. Во дворце ее евнух осмотрел, дабы удостовериться в ее чистоте. А как внутрь гарема ввел, велел повторить по-персиянски:
— Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его.
И шнурок шелковый вынул, дабы, если она откажется, тут же ее удавить.
Сказала Дуняша, да в тот же миг веру православную утратила и имя свое, что батюшка с матушкой ей дали, став Зариной!
Но и тогда ее к шаху не свели, а приставили к главной рабыне, что должна была ее учить игре на музыкальных инструментах, танцам, но более всего премудростям обольщения.
Рабыня была стара да злюща, отчего Дуня боялась ее пуще ведьмы. Заставляла она Дуню принимать сладострастные позы, шептать слова ласковые да обжигающе ласкать. А коли ученица надлежащего усердия не выказывала, стегала ее ремешком кожаным.
— Должна ты быть, дабы взор господина своего радовать, ростом как бамбук среди растений, лицом кругла, будто полная луна, волосы темнее ночи, щеки белые и розовые, с родинкой, подобной капле амбры на алебастровой плите, глаза черные да открыты широко, как у дикой лани, веки сонные и тяжелые, уста небольшие, с зубами, подобными жемчужинам, оправленным в коралл, груди, подобно яблокам граната, бедра широкие, а пальцы узкие, с ногтями, покрашенными ярко-красной хной.
Да учила, как господина своего ласкать, дабы разжечь в нем желание:
— Коснись устами своими ног его, легко, будто мотылек на них сел, да бедрами в стороны легко поводя, целуй ему пальчики, всякий раздельно, кончиком языка их гладя и щекоча, а как целуешь, очей своих не смыкай и в сторону не отводи, а гляди на него покорно и сладостно, будто не ноги ты ласкаешь, а меды сладкие в рот льешь, ибо, получая с того радость, ты в нем страсть рождаешь...
