Липа подумала, что этот человек не так приятен, каким хочет показаться. Он довольно опасен, и неясно, куда может повернуть, надо быть настороже.
— В полиции везде ищейки имеются, — сказал она. — Тоже мне фокус, вынюхать про меня и сделать вид, что узнали только что.
— Уверяю вас, все сведения я получил только что.
— Каким образом?
— У вас почти нет фотографий. Одна — на ней генерал преклонных лет. Скорее всего — ваш отец. Рядом — фото молодой барышни, похожей на вас удивительно. Возле фото — завядший цветок. Что говорит о памяти, которая слега притупилась. На столе — расчетный листок прислуги. Судя по всему, последняя девушка проработала у вас меньше двух месяцев. На тарелочке оставлен легкий ужин: паштет с кусочком лимона, двумя пирожками, сардинками и остывшим чаем с явным ароматом мяты. Что говорит о постоянном вкусе, который может знать только старая кухарка. О гимнастике говорит обруч, спрятанный за кресло. О бедной подруге — скромная статуэтка, ценой рубля три, не больше, она стоит у вас на видном месте. Среди достатка так можно сделать, чтобы было приятно старинной, но небогатой подруге, которая только к вам и приходит. Отсутствие визиток на подносе говорит, что приемы вы не делаете и с дамами не дружите. Перчатки для верховой езды вряд ли нужны без лошади. Ну а все вместе говорит о вашем характере лучше любого досье.
Липа выслушала о себе столь много интересного и почувствовала, словно ее раздели. Она переменила позу, накинул на голые плечи платок и села куда более строго.
— Ради чего все это? — спросила она.
— Где вы были, когда князь Бобби произносил тост?
Вопрос оказался не так прост, как хотелось бы.
— Не помню… Кажется, с кем-то говорила.
— Вы видели, как он упал?
— Только когда начались крики… Была такая паника.
— И вы не попытались узнать, что с вашим женихом?
— Да, это было так странно и неожиданно…
— Почему же убежали?
Липа сама хотела бы это знать. То, что она поддалась общему настроению, чего-то испугалась, было трудно, да и не нужно объяснять.
— Мне нечего было там делать, — сказал она.
Ванзаров остался доволен ответом.
— Принимали гостей в качестве будущей хозяйки дома? — спросил он.
— Бобби устроил прием таким экспромтом, что сообщил мне в последний момент. Хорошо, что у меня было в запасе новое платье.
— Барышне нельзя без нового платья в шкафу, — согласился Ванзаров. — Кстати, хотел спросить: что у вас украл Лунный Лис?
Она только плечами пожала:
— Такая ерунда. И говорить не стоит.
— Мне любопытно, — настаивал Ванзаров.
— Брошь. Подарок Бобби.
— Как это произошло?
— На приеме олимпийской команды.
— Очень, очень любопытные подробности…
— Какие подробности! — Липа несколько повысила голос. — Заглянула в мешочек, а там нет броши.
— Мешочек дамский, что носят на руке на шелковом шнурке?
Липа вынужденно согласилась.
— На какой руке вы его держали?
Она подняла левую, но сразу же поменяла на правую.
— Вот здесь, — показал она на запястье. — Вас устраивает точность?
— Вполне, — согласился Ванзаров. — Не затруднит показать, как завязываете узел шнурка?
Чтобы отделаться от несносного господина, Липа не поленилась принести мешочек и быстрым движением затянула шелковую горловину. Накинув на руку, она прошлась с ним.
— Вот так он у меня и украл, — сказала она. — Ваше любопытство насытилось?
— Не знаю, как благодарить вас, — сказал Ванзаров, вставая. Ему явно указывали, что время визита исчерпано. — Только один вопрос: а где записка, которую Лунный Лис подбросил на место броши?
— Бобби скомкал ее и выбросил.
— Такая жалость, — сказал Ванзаров с глубоким сочувствием. — Еще раз выражаю вам свое сочувствие, госпожа Звягинцева, в связи с постигшей вас утратой.
— Благодарю вас, — ответила Липа, выпроваживая его.
— Наверное, теперь поездку в Грецию отмените? — спросил он, выходя в прихожую.
— Жаль пропустить исторический момент. Все-таки первая Олимпиада.
— Утром на поезд?
— Да, надо успеть упаковать чемоданы… Новые горничные хуже прежних, все придется делать самой.
— Я бы на вашем месте не спешил со сборами, — сказал Ванзаров и закрыл за собой дверь.
Что значит, не спешить со сборами? Поезд в одиннадцать часов. До этого так много надо сделать. Вся ночь — бессонная. Она должна была стать такой радостной. А теперь все испорчено. Ей показалось, что молодой человек недоговаривает значительно больше, чем делает вид. Что-то он скрывает. И от этой неизвестности стало неприятно. Как от глотка прокисшего молока.
После всех приключений Граве захотел дойти до дома пешком. Он брел по пустым улицам, а в ушах у него грохотали выстрелы. Он никак не мог отделаться от картинки, что мерещилась в каждой темной подворотне. Вот бедный Паша Чичеров стоит у мраморной стены, а вот он уже сползает в полном ужасе. И еще эти разводы у него на штанах. Какой стыд, так издеваться над человеком! К горлу подкатывало, он сжимал кулаки и ускорял шаг. Справиться с этим было чрезвычайно трудно. Видение засело в мозгу занозой и не желало вылезать.
Граве примерял на себе: что бы делал, если бы его выбрали встать у стенки? Конечно, он стоял бы перед расстрелом с гордо поднятой головой. Как подобает спортсмену и олимпийцу. Но что-то в душе у него ехидно усмехалось и говорило: нет, брат, ничем ты не лучше Чичерова, еще, чего доброго, обделался бы и разрыдался как баба. Кишка у тебя тонка, нечем тебе гордиться. От этих размышлений Граве бросало в жар, он шептал яростные опровержения, но так и не смог переубедить смеющийся голосок.
До дома на Екатерининском канале он добрался так быстро, словно ехал на извозчике. У самой подворотни его тихо окликнули. Граве повернулся и разглядел силуэт уже знакомый. Невдалеке от него держался другой, чуть поменьше ростом.
— Поздно возвращаешься, продрогли ожидаючи.
— Нечего за мной шпионить, господин Обух, — ответил Граве и сам поразился внезапной дерзости.
Стенька-Обух тоже отметил перемену в характере карточного мастера.
— Ишь ты, какой прыткий стал, — сказал он с отеческой лаской. — Чего расхрабрился?
— Знаете, господин Обух, после того, как постоишь под расстрелом, на жизнь начинаешь смотреть несколько по-иному. Вот так.
Умея отличать правду ото лжи, как серебряный рубль от оловянного, Стенька-Обух вынужден был признать: хлыщ этот не врет. Что за чудеса такие? Свернув с непонятной темы, он потребовал отчета.
— Пока удалось не много. Составил список подозреваемых, есть кое-какие предположения, но их надо проверить, — ответил Граве.
— Ты давай торопись, Лунный Лис ждать не будет.
— Вы правы. Сегодня он нанес чрезвычайно тяжелый удар.
Стенька-Обух забеспокоился: произошло что-то важное, а он опять ничего не знает.
— Это ты о чем толкуешь?
— О том я толкую, господин Обух, что сегодня ночью Лунный Лис похитил какую-то важнейшую драгоценность, о которой я не имею ни малейшего представления. И вдобавок умер мой друг, князь Бобрищев-Голенцов, милый Бобби. А не знаете ничего потому, что всю прислугу держат под арестом жандармы. Вот такие дела…
Стенька не нашелся, что ответить. Такие новости для него были чрезвычайно неприятны, если не сказать: опасны. Авторитет держится на ниточке. Виданное ли дело, чтобы он, воровской старшина, узнавал о деле не от своих, а от фраера, нанятого за страх? Нет, никуда не годится.
— Ты давай пошевеливайся, срок помнишь, — только сказал он.
— Срок помню, да только толку от меня мало, — сказал Граве. — Я бы на вашем месте возлагал все надежды на Ванзарова. Он наверняка сумеет этого негодяя поймать.
— И что, усердно ловит?
— Усердно. Только бледный весь, как будто после болезни…
Стенька недобро усмехнулся.
— Это с каплюжниками бывает. Раз — и захворал. Такое несчастье. А ты помни: не укажешь Лиса — не взыщи.
Воровской старшина поднял воротник и быстро пошел прочь по каналу. Подручный увязался за ним. Граве в сердцах плюнул на мостовую, чего не позволял себе с гимназической юности. Когда человека припирают к стенке, хорошие манеры отлетают, как засохшие листья. Он понял, что, если сейчас не пропустит рюмку-другую чего-нибудь крепкого, до собрания у генерала не дотянет. И плевать на все эти спортивные режимы. Ни в одном олимпийском режиме расстрел не числится. После такой ночи он может позволить себе все что угодно.
В полицейском доме на Офицерской улице горели окна третьего этажа. Как раз, где располагалось управление сыскной полиции столицы. По тревоге был поднят отряд филеров во главе со старшим филером Афанасием Курочкиным. Он лично отобрал самых способных и сообразительных агентов. В приемном отделении стало тесно. И запах, довольно крепкий, уличный, запах сапог, мазута, окурков и снега, наполнил комнату до краев. Филеры работали на улицах, там нельзя быть чистеньким и ухоженным. Чтобы стать незаметным, надо быть как все, как простой народ, который бродит по делу и без дела. Одеты филеры самым простецким образом: кто в драном тулупе, кто в рабочей тужурке. Были и мастеровые в фуражка-московках. Глядя на такого обывателя, никогда не скажешь, что это агент полиции. А если филера можно вычислить, значит, не место ему в отряде: и задание провалит, и себя на опасность обречет.
