Епископ молчал, его явно обуревали сомнения. Наконец он прокашлялся:
– Признаюсь, до сих пор у меня были сомнения на этот счет. Но теперь, когда стали расползаться слухи и все больше людей утверждают, будто видели эту тварь…
– Это и не удивительно, – заметил Самуил. – Кто-то утверждает, будто видел что-то, – и сразу набирается десяток других, набивающих себе цену. Если верить всем слухам, не было бы спасения от оборотней, колдунов и прочей чертовщины.
– А пропавшие люди и эти жуткие конечности? – Филипп Ринек покачал головой: – Боюсь, я больше не могу закрывать на это глаза, даже если б захотел. Люди начинают роптать. Если так пойдет и дальше, у меня не останется загонщиков для охоты, потому что никто и шагу в лес не ступит. – Он вздохнул. – Кроме того, через несколько дней к нам собирается с визитом вежливости его курфюршеское сиятельство вюрцбургский епископ Иоганн Филипп фон Шёнборн. Это один из могущественнейших людей в Германии и друг кайзера. Эти злодеяния нельзя оставлять нераспутанными. Поэтому я скрепя сердце решил созвать Совет, чтобы тщательнее изучить все обстоятельства. – Архиепископ кивнул на Харзее. Тот стоял, скрестив руки, и смотрел исподлобья. – Его возглавит викарий Харзее, и вас, мастер Самуил, я тоже хотел бы там видеть. Как-никак все это требует научного подтверждения. Нельзя допустить, чтобы Бамберг вновь предстал в дурном свете.
Симон понятия не имел, что хотел сказать епископ последним предложением. Он бросил на Самуила вопросительный взгляд, но Ринек уже снова заговорил с доктором:
– Я хотел бы обсудить с вами еще кое-какие детали. Наедине. – Он многозначительно взглянул на Симона. – Уверен, ваш друг сам найдет обратную дорогу.
– Само собой. – Фронвизер низко поклонился и поспешил было прочь, но Самуил его придержал.
– Когда это безумие закончится, рад буду пропустить с тобой стаканчик вина, – прошептал лекарь ему на ухо так, чтобы другие не услышали. – Скажем, завтра после обеда, у меня?
Симон незаметно кивнул и направился к арке. Оглянувшись еще раз, он увидел, как епископ Ринек и Самуил бредут вдоль живых изгородей и что-то живо обсуждают.
Только викарий остался на прежнем месте, провожая Симона недоверчивым взглядом. Словно размышлял, не мог ли и щуплый дерзкий лекарь в действительности оказаться коварным оборотнем.
* * *
Спустя несколько часов, лежа в каком-то жутком месте, Адельхайд Ринсвизер таращилась на слабеющее пламя маленькой свечки. Женщина охрипла от долгого крика, кости и сухожилия болели от кожаных ремней, которыми Адельхайд была пристегнута к скамье. Она могла шевелить лишь правой рукой и время от времени тянулась к глиняному кувшину, что стоял на полу, окунала пальцы в воду и смачивала губы.
Где я? Как я сюда попала?
Комната, в которой она оказалась, представляла собой душную камеру квадратной формы. Пахло кислым вином и крысиным пометом. Иногда по полу с писком пробегали мыши. Большую часть времени царила гнетущая тишина, словно Адельхайд находилась глубоко под землей. Лишь изредка до нее доносились крики другой женщины, и тогда она понимала, что начиналось по новой.
Когда же наступит моя очередь? Господи, когда?
Адельхайд давно перестала звать на помощь. Лишь временами из горла ее вырывался всхлип. Она не могла сказать точно, как долго здесь пролежала. Последнее, что она помнила, это треск, с которым на нее бросилось существо в лесу. Треск и запах мокрой шерсти. После она очнулась в этой камере с тяжелой, как после бутылки крепкого вина, головой. Сбоку, над виском, вскочила здоровенная шишка.
С тех пор время почти остановилось. В камере не было окон, даже щели, сквозь которую внутрь пробился бы свет. Лишь дрожащее пламя свечи, от которого по стенам плясали тени. Единственными звуками, которые до нее порой доносились, были пронзительные крики. Адельхайд ни разу не видела бедняжку, но полагала, что женщина находилась в камере в другом конце коридора. Этой камеры она страшилась больше всего.
Камера.
Вскоре после того, как Адельхайд очнулась, мужчина в капюшоне палача отвел ее туда связанную. Она и сейчас содрогалась при мысли обо всех диковинных орудиях, что лежали там и стояли. Большинство из них Адельхайд видела впервые, однако подозревала, что все они служили одной-единственной цели – причинить человеку как можно больше страданий. Ее предположение подтверждали нарисованные второпях рисунки на стенах камеры. Нанесены они были на полотнища, которые ниспадали с потолка, словно гобелены в каком-нибудь жутком королевстве. Сцены, изображенные на них, были столь ужасны, что страх еще долго стискивал горло.
Адельхайд вспоминался мужчина верхом на деревянном конусе, с разинутым в муках ртом. Потом женщина, которой железной скобой разжимали рот и вырезали язык ножом. На третьем рисунке изображалась обнаженная рыжая девушка на дыбе, палач в маске вливал ей в рот воду через воронку. Других мучеников обували в бронзовые сапоги, из которых текла смола, их подвешивали, точно убойный скот, на веревках или топили вилами в черных, бурлящих потоках. Рисунки в камере изображали ад куда ужаснее, чем все фрески в приходской церкви Бамберга. И Адельхайд понятия не имела, в чем же состоит ее проступок.
Какие муки меня ожидают? Господи, лиши же меня рассудка, чтоб я не чувствовала боли. А может, я уже сошла с ума? Может, это и есть ад?
Мужчина не снимал капюшона и поначалу не проронил ни слова. Он заговорил только в камере. Твердым, деловитым голосом задавал одни и те же вопросы:
Признавайся, ведьма! Кто обучил тебя колдовству?
Кто твои братья и сестры?
Где вы собираетесь? В лесу? На кладбище? На Альтенбурге?
Куда вы отправляетесь в Вальпургиеву ночь?
Как вы изготавливаете напиток, который позволяет вам летать?
Признавайся, ведьма, признавайся, признавайся, признавайся…
Адельхайд не могла ничего сказать, только мотала головой и молилась за собственную жизнь. Но он продолжал задавать одни и те же вопросы, голос его лился нескончаемым водопадом:
Признавайся, ведьма, признавайся, признавайся, признавайся…
Потом он отвел ее обратно в камеру и напоследок прошептал на ухо нечто странное:
Это первый уровень…
Из рассказов Адельхайд знала, что подозреваемым сначала показывали орудия пыток. Этого зачастую хватало, и они сознавались от страха. Однако Адельхайд даже не догадывалась, в чем, собственно, должна сознаться. Поэтому мужчина молча пристегнул ее к лавке и оставил одну.
И теперь она слышала, что представлял собой второй, третий или четвертый уровень.
Сквозь каменную стену донесся высокий, пронзительный крик. Адельхайд тихо застонала. Пытка в соседней камере продолжалась, сомневаться в этом не приходилось. Крики второй узницы то нарастали, то стихали, но Адельхайд почему-то догадывалась, что ее черед настанет лишь после того, как другая женщина умрет.
Держись, кем бы ты ни была! Держись как можно дольше!
Еще до недавнего времени Адельхайд различала между воплями обрывки фраз, крики о помощи, просьбы и мольбы. Но постепенно все слилось в безумный рев.
И рев этот, похоже, становился все слабее.
Держись!
Адельхайд закрыла глаза и забормотала молитву. Крики словно пронзали ее иглами.
Держись!
* * *
– Черт, вот такой табак мне по душе! Черный, как волосы дьявола, и сладкий, как задница молоденькой шлюхи.
Закрыв глаза, Якоб Куизль затянулся, и к потолку общей комнаты поднялись густые клубы дыма. Как это часто бывало, пахучее зелье превращало палача в более уживчивое существо. Ради этого остальные готовы были мириться с тем, что приходилось тереть слезящиеся от едкого дыма глаза и временами кашлять.
За окнами давно стемнело, и Куизли собрались за массивным дубовым столом. Катарина убирала миски, тарелки и ложки. Из продуктов, которые Магдалена с Барбарой накупили на рынках Бамберга, суженая Бартоломея сотворила ужин, такой вкусный, какого Магдалена давно не пробовала. Теперь, сытая и усталая, она клевала носом напротив отца и смотрела, как тот выпускает маленькие и большие колечки дыма. Петер и Пауль уже уснули, после того как Барбара пересказала им на ночь с десяток сказок.
По окнам барабанил осенний дождь, и ветер завывал, как дикий зверь. Магдалена содрогнулась, вспомнив прошлую ночь и жуткие происшествия, о которых им рассказали отец с дядей Бартоломеем.
