Но вот с этим посетителем как-то непонятно вышло. Вроде бы приличный с виду господин – правда, из своих, из русских, а это уже хуже. Но с самого первоначала сердце у Фомы Степановича как-то нехорошо дернулось, что-то не то почувствовало… Однако господин показал в мешочке замшевом такое ожерелье хорошее, что Фома Степанович к сердцу своему не прислушался. Брильянтики так и засияли, так и засверкали, совсем Фому Степановича ослепили, совсем разума лишили. Нет бы поосторожнее, нет бы поберечься, а он поглупел, видно, на старости лет, сел за стоечку свою, принялся брильянтики разглядывать – лупу в глаз, пинцетик в руку… А брильянтики – прелесть, конфетка, чистая вода.
Фома Степанович ослеп, оглох, а как глаза-то поднял – господинчик подлый дверь уже изнутри запер и целится из нагана.
Фома Степанович человек тертый, опытный, у самого браунинг под прилавком, в России всему научишься. Но только он тихохонько за браунингом руку потянул, как стервец этот наганом своим повел, курком щелкнул, глаза поганые вылупил и рявкнул:
– Р-руки, старая сволочь!
Тут Фома Степанович по-настоящему испугался. Все ведь, стервец, отберет. Подчистую ограбит. А этот-то, басурман, к нему за стоечку зашел, руки связал, наган спрятал, к шее узкий нож приставил и начал, подлая его душа, вопросы всякие задавать… Фома Степанович очень удивился: думал, его грабить будут, а тут вопросы какие-то дурацкие… Ну Фома сразу ему все рассказал – черт его знает, зачем ему это надо, безбожнику, может, он из какой-нибудь контрразведки. Хотя сердце все так же нехорошо дергалось, и чувствовал Фома Степанович, что добром это не кончится, и что господинчик этот ни из какой не из контрразведки, и нож у него такой страшный был, пахло от господинчика этого самой настоящей смертью.
Все рассказал Фома, о чем его спрашивали, все как на духу. А безбожник глазищами своим глядит, как буравит, и говорит:
– Ну, кровосос старый, ничего не наврал? Ничего не утаил?
– Перекрестился бы, – Фома отвечает, – да руки связаны.
– Ну, это ладно, я тебе верю. Ты бы мне не стал врать. Не то чтобы я тебя в честности подозреваю, а просто бы побоялся. А что руки связаны – так это не бойся, руки я тебе развяжу.
И правда, разрезал ножом своим веревки… Фома только было руками пошевелил, чтобы кровь разогнать, а тут тот же нож прямо в затылок ему воткнулся…
Фома и подумать ничего не успел: был Фома Сушкин – и нет его, как будто и не было.
– Сегодня я видел одного типа три раза, – сообщил Борис.
– Вот как? – полковник Горецкий встревоженно поднял брови. – Что же это за тип, что он собой представляет?
– Такой… вертлявый господинчик. Одет вроде прилично, но по лицу – форменный жулик.
– А вы и лицо разглядели? – полюбопытствовал Горецкий.
– Лицо у него так себе, можно сказать, что дрянь лицо, и усики мерзейшие…
– Что – усики? Да говорите же, Борис Андреевич, это очень серьезно!
– Усики он то приклеит, то сорвет, и шляпы тоже меняет, – усмехнулся Борис. – Утром был в котелке, а потом надел такой… пирожок. Скоро до чалмы дойдет!
– Вы напрасно смеетесь! Где вы его видели?
– У отеля видел, потом вечером – когда Анджелу в «Грезу» провожал… Один Бог знает, как мне надоели ее песенки!
– Это ваше личное дело, – сухо заметил Горецкий, – служба есть служба, она никогда не бывает приятной.
– Ну… – замялся Борис, – я бы так не сказал. И еще я того типа заметил сегодня днем, когда хотел в госпиталь зайти, – Петра навестить да сестре немного денег передать.
– Надеюсь, в госпиталь вы после этого не пошли?
– Разумеется, не пошел, за кого вы меня принимаете, Аркадий Петрович, право слово! Чтоб я еще сестру родную подставлял под удар! Только Варвару так и не повидал, а она небось волнуется – куда это я подевался?
– К Варваре Андреевне я уже посылал Саенко.
Саенко был верным ординарцем полковника Горецкого, который последовал за ним в Константинополь. Он обладал удивительным качеством везде и в любой ситуации чувствовать себя как дома, быстро освоился за границей и легко договаривался о любом деле с турками, хотя языка не знал.
– А вы уверены, что этот подозрительный тип не проследил вас до моего дома?
– Я был осторожен, сумел уйти от него на Пери – там такое столпотворение, сами знаете.
– Гм, но все же, Борис Андреевич, надо нам с вами менять тактику. Слежка говорит о том, что вами заинтересовались. Ваша прелестная пассия несомненно рассказала о вас своей подруге. А то, что послали бездарного типа, так это, во-первых, с их стороны предварительная прикидка, а во-вторых, они же не знают, что вы выполняли многие мои поручения и научились определять слежку.
– И еще многому другому, необходимому в нашей с вами профессии, – вздохнул Борис.
– Все же, голубчик, нашим вечерним беседам пришел конец, – твердо проговорил полковник. – Как я ни стараюсь выглядеть незаметно, думаю, что компетентным людям известны мои связи с англичанами. Так что если нас с вами увидят вместе – вся операция полетит в тартарары.
– Значит, как раньше, в Феодосии – через Саенко?
– Нет, тут Саенко не подходит. Если вы сумеете заинтересовать соратников Гюзели по-настоящему, то слежку за вами будут вести профессионально, так что каждый ваш шаг будет на виду. Вы не должны до поры до времени вызывать у них ни малейших подозрений. Придется нам общаться при помощи почтового ящика. Каждый вечер вы будете составлять краткое донесение и оставлять его в ресторане у Луиджи – он предупрежден, так что всегда будет принимать у вас плату сам, таким образом вы сможете передать ему донесение незаметно.
– Да, но мои ежедневные посещения Луиджи тоже способны вызвать подозрения! Правда, я могу, конечно, послать коридорного или лакея, если хорошо заплатить ему…
– Боже вас упаси! – Горецкий даже вскочил с кресла, в котором сидел, рассеянно посасывая нераскуренную трубку. – Дело в том, что гостиничная и домашняя челядь кишит чернокожими различных национальностей. В основном это арабы – алжирцы, марокканцы, жители Египта, а также негры и метисы всех мастей. И все эти чернокожие только друг с другом по-настоящему откровенны и только своему брату расскажут всю правду. А белый человек должен сразу же отказаться от всякой попытки завоевать их доверие. Именно поэтому здесь я не могу использовать в полной мере способности и общительность Саенки. Вы же помните, как ловко ему удавалось получать информацию и вообще входить в доверие к простым людям там, в России? Здесь – не то, да и языка он не знает. Конечно, теперь, когда в Константинополь хлынул поток русских беженцев, возможно, и появится в отелях русская прислуга, но пока до этого далеко.
Помните, Борис Андреевич, что «золотой ключ», имеющий магическое действие повсюду, здесь, на Востоке, вовсе не обладает таким свойством. Иной пройдоха – коридорный, естественно мусульманин, и денежки у вас с удовольствием возьмет, а поручение не выполнит. А вам поклянется, что все сделал как надо. Это же у них просто доблестью считается – обмануть иноверца!
Иное дело – прислуга в европейских отелях, – в голосе Горецкого послышались мечтательные нотки, и Борис понял, что полковник снова ударился в воспоминания. – Швейцары и лакеи в отелях Парижа, Брюсселя, Монте-Карло и других городов говорят на нескольких языках, обладают наблюдательностью и острым умом. Они мастера в искусстве отгадывать разные незнакомые им вещи и еще больше преуспели в умении держать язык за зубами. Но, обладая известным умением, можно заставить их проболтаться. Только не взяткой. Прислуга в крупных отелях слишком уважает себя и к тому же держится за место. Избави вас Бог, Борис Андреевич, использовать такие грубые приемы, как подкуп. Вы не узнаете ничего серьезного. Обращайтесь к ним с уважением и тогда вполне можете ожидать от них помощи.
Борис хотел было прервать полковника, сказав, что они находятся в Константинополе, и что в наше смутное время может так случиться, что ему, Борису, никак не понадобится знание психологии европейской прислуги хотя бы потому, что он может не попасть в Париж или в Монте-Карло. Но он сдержал первый порыв, поглядел на Горецкого и улыбнулся. Снова на носу полковника сидело пенсне, и он выглядел добрым профессором. Борис в который раз поразился такой метаморфозе.
Он прислушался к себе и отметил, что пространные лекции Горецкого, произносимые им менторским тоном и, как он считал раньше, унижающие его, Бориса, достоинство, больше не вызывают раздражения. Вообще Борис стал гораздо спокойнее здесь, в Константинополе. Исчезли надрыв и приступы бессильного бешенства. Все в прошлом, Горецкий прав: они потеряли Россию навсегда. Только иностранцы могут думать, что большевики не удержатся у власти. Русские, воевавшие с красными, твердо уверены: если уж не удалось победить Советы с оружием в руках, то все кончено. Так просто большевики власть не отдадут, а немногочисленные бунты утопят в крови.
