— Да вот он и принес, — указал Степка на оторопевшего надзирателя Гольденберга.
— Чего ты мелешь, морда каторжная, — возмутился Фищев. — Так я тебе и поверил.
— Вот те крест! — побожился Степка и дыхнул на начальника тюрьмы таким амбре, что того замутило.
Все колодники вокруг начальства столпились, гудят, словно улей разбуженный, и Циркач ближе всех к Гольденбергу стоит. А Степка осенил себя крестом троекратно и добавил:
— Век воли не видать, господин начальник, ежели я баки вкручиваю [15].
— В карцер у меня пойдешь, — прошипел Фищев. — На месяц!
— И пойду, — с истерическими нотками воскликнул Хлыщ. — За правду страдать мне не привыкать!
Фищев надулся, как индюк:
— А ну, сказывай немедля, кто в казарму водку принес?
— Он! — снова повторил Степка и заскорузлым пальцем указал на Гольденберга. — Это он для блезиру только такой строгий, а на самом деле, если ему лавье [16] хорошее посулить, так любое желание сполнит. В этом, господин начальник, уж будьте благонадежны.
— Врешь…
— А я доказать могу, — сказал Хлыщ, мимолетом взглянув на Циркача, который уже стоял не в первых рядах, а подалее.
— Ну, докажи, — зло ощерился на него смотритель.
— А велите, ваше высокоблагородие, пусть господин старший надзиратель карман брючный с правой стороны вывернет, — нагло заявил Степка.
— И что?
— А то, что в нем моя трешница лежит. Сам видел, как он ее туда клал.
— Ну, и что, — хмыкнул смотритель. — В моем портмоне две трешницы лежат, так что с того?
— Ну, — весело посмотрел на начальника тюрьмы Хлыщ, — про ваши трешницы, ваше высокоблагородие, я не ведаю, а вот та, что я господину старшему надзирателю за сулейку [17] отдал, уголок имеет малость оторванный да пятнышко кровяное на обратной стороне аккурат посередине герба державного. Это я палец вчера занозил…
Фищев невольно перевел взор на Гольденберга. Старший тюремный надзиратель принял этот взгляд за признак недоверия к нему и демонстративно вывернул правый карман. И из него выпала на грязный пол казармы сложенная трехрублевая бумажка.
— Ага! — воскликнул Степка, победоносно глядя на смотрителя тюрьмы, и добавил с нотками незаслуженной обиды: — Ну, вот, а вы мне не верили, ваше высокоблагородие.
— Так, может, это не та трешница, — неуверенно произнес Фищев.
— А вы разверните, — загудели в толпе колодников. — Может, не та. А может, и та…
Начальник тюрьмы наклонился и самолично поднял купюру. В гробовой тишине, установившейся в казарме, он медленно развернул сложенную денежку. Один уголок ее был и правда немного оторван, а на обратной стороне трехрублевого билета, в самом центре державного герба, красовалось свежее кровяное пятнышко…
Конечно, Хлыща отправили в карцер. Не на месяц, но на полную неделю. Когда он вышел, то получил от Сухорукого и Деда причитающиеся ему три с полтиной.
— Благодарствуйте, братцы, — сказал он, усмехнувшись. — Ежели что, обращайтесь…
— Непременно, — усмехнулся в ответ Дед.
Циркач рубль серебром принял как само собой разумеющееся. Кивнул Деду и Сухорукому, сунул денежку в карман и словно растаял, будто его и не было. Интересным колодником был этот Циркач, прозванный так потому, что до суда, определившего его на каторгу, он ходил по ярмаркам с небольшой цирковой труппой, показывал фокусы с картами и исчезновением шелковых платков, которые затем обнаруживались в карманах зевак. Одновременно из этих же карманов исчезали портмоне, кошельки и брелоки с часами и цепочками и даже серебряная мелочь.
Однажды, на Яблочный Спас, Циркач вместе со своей труппой показывали представление на площади недалеко от церкви, в которой стояла в золотых ризах явленная чудотворная икона Божией Матери. После представления икона исчезла таким же чудесным способом, как и явилась три с половиною столетия назад. Следствие по этому громкому, на всю Россию, делу велось самым тщательнейшим образом, после чего икона обнаружилась у раскольников-беcпоповцев. Оказалось, что они посулили пять сотен рублей серебром тому, кто ее для них добудет. Циркач и добыл. И получил пятнадцать лет каторги, то есть, вдвое, нежели полагалось бы за простую кражу, поскольку преступление было признано судом святотатственным, за что наказание удваивалось.
Ну а что касается старшего тюремного надзирателя Гольденберга, то после инцидента с трешницей в тюрьме его никто более не видел. «Каюк пришел Гольденбергу», как выразился смотрящий по Зарентуйской каторжной тюрьме. И все пошло по-старому: если первый надзиратель не соглашался принести в казарму водку и купить несколько колод картишек, то соглашался второй. Если не соглашался второй, так соглашался третий. К середине лета у Деда с Георгием все было готово к побегу. Даже пашпорта были готовы, с печатями, ничем не отличающимися от настоящих. По два рубля с полтиною выложили за них Дед с Сухоруким тюремному умельцу Шандыбе. И стали: Дед — иркутским мещанином Гервасием Панфиловичем Будниковым, а Георгий — аж дворянином и помещиком Лаишевского уезду Казанской губернии Иваном Ивановичем Волковым. Котомочки уж были в лесочке ближайшем припрятаны, в которых имелось все необходимое. Дужки кандальных замков подпилены — покрепче ударишь, и обломятся. А еще «добро» от общего тюремного старосты на побег получено. Оставалось выждать удобного момента — и «делать ноги»…
Для Деда удобный момент пришел, когда один конвойный солдат отправился за водой. Второй прилег на камушки и то ли задремал, то ли задумался крепко. Не понять! Дед очередную бадью с рудою поднял, обмотал цепь тряпками и бочком-бочком в ближайший лесочек. Остальные колодники взглядом его проводили, повздыхали, переглянулись меж собой и далее работать. А в лесочке его уж Сухорукий час как дожидался, ибо из рудознатной палатки уйти куда легче: конвойных в палатке нет, только вольнонаемные рабочие, которым дела до каторжного — никакого…
Дед появился внезапно: не было, и вот на тебе, объявился — вот он, я! Георгий был уже без цепей: сбил перепиленный замок камнем, он и отвалился. То же самое он проделал с ковами Деда: ударил пару раз камнем по замку, он и сломался. Железо сложили под кустиком, чтобы погоня не сразу заметила, — и ходу! В побеге важно как можно дальше уйти от острога в первые же часы и первые сутки, дабы заполучить фору перед преследователями.
Шли ходко, иногда бежали, когда позволяла варнацкая тропа. Как Дед находил ее, одному Богу известно. Но иногда и Георгий умел ее увидеть по старым затертым временем зарубкам и едва видимой тропе: научения Деда в долгие тюремные вечера не прошли для него бесследно.
Левая рука у Георгия уже не была скрючена: в последнее посещение их бани, распарив руку, Дед чиркнул в нужном месте по коже иглой, зацепил ею щетину и вынул ее из руки. Рука выпрямилась и заныла. Несколько дней ходил Георгий, специально выворачивая руку, чтобы никто ничего не заподозрил. Но на него обращали внимания мало, привыкли: ну, сухорукий, так что с того? Кого заботит чужое горе, когда хватает и своего?
За сутки прошли, без малого, верст двадцать пять. Прошли бы и больше, ежели бы не котомки заплечные. Ведь в них — цивильная одежда, водки три штофа, несколько ковриг хлеба общим весом фунтов на двадцать пять да почти столько же мяса, вода на первое время, лук, соль, кружка, миска, ложка и прочий скарб. Не просто такую котомочку нести, хотя своя ноша и не тянет. Такая ноша точно не тянула, ибо без нее — каюк…
На ночь расположились в густой, заросшей ельником пади в стороне от варнацкой тропы: запалили помалу огонь, сделали теплину. Дед достал из котомки тряпицу, порвал ее на несколько лоскутков-полосок, нашел наклоненное к пади деревце и обвязал его ствол этими лентами, а под их концы подставил миски и кружку.
— Для росы, — коротко пояснил он наблюдавшему за ним с удивлением Георгию.
Поели хлебом с мясом, выпили полштоф водки и завалились спать. Перед сном Дед снял шапку, шумно и глубоко вздохнул и произнес:
— Здравствуй, воля…
После чего повалился на бок и тотчас заснул. Георгий к этому времени уже крепко спал…
Первым проснулся Дед. Потянулся. Посмотрел на едва тлеющие угольки ненужного уже костра. Затем глянул на Георгия. Тот спал, слегка приоткрыв рот и поджав по привычке левую руку.
Дед поднялся, слил из чашек росу в одну кружку, выпил половину, половину оставил для Георгия. Уголья придавил подошвами, ленточки с дерева снял и огляделся: когда они уйдут, ничего не должно указывать на то, что они здесь были. Затем произнес:
— Вставай, паря, пора.
Слова были сказаны негромко, но Георгий сразу же услышал. Он тотчас открыл глаза, в которых мгновенно улетучилась сонная муть, и зажглись огоньки. Было заметно, что молодой мужчина очень хочет жить…
