— Милости, государь! Милости просим, Иван Васильевич! — услышал обычное самодержец.
— Наградить народ за верность, — сказал Иван, — пусть всем моя свадьба запомнится.
Жильцы, позванивая гривенниками, запустили руки в котомку, и на головы собравшихся упал серебряный дождь. Тесня один другого, черный люд принялся собирать просыпавшиеся монеты, а на головы, плечи, спины продолжало сыпаться серебро.
Сам царь, казалось, опьянел от увиденного, громко смеялся и все орал:
— Еще!.. Еще!.. Кидай выше! Бросай!
Монеты походили на сорвавшиеся с неба звезды, сыпались непрестанно, превратившись из тоненьких ручейков в шумящую, словно водопад, реку серебра. И когда эта забава наскучила Ивану, он оборвал смех и, погладив тонкую лоснящуюся шею аргамака, сказал:
— Все! Хватит! К невесте ехать нужно. Заждалась уже меня любава.
Царь в сопровождении двух сотен всадников отъехал со двора, а следом длинным поездом потянулись сани, в которых, удобно разместившись на перинах, ехали бояре да окольничие.
— Дорогу царю! Освободить дорогу! — впереди всех спешили рынды и не шибко расторопных заставляли нагайками сбежать в сторонку.
Улица была залита огненным свечением. Сухие поленницы ярко полыхали, трещали оружейными выстрелами и, словно пули, во все стороны разбрасывали жалящие искры.
— Дорогу великому князю и государю всея Руси самодержцу Ивану Васильевичу!
Все сильнее звучали литавры, все веселее пели суренки; кто-то из стряпчих громыхал цепями, слышалось скрежетание и лязг железа.
Длинной вереницей к дому Анастасии Романовны потянулся и черный люд.
Царя ждали за воротами каравайщик с хлебом, свечники с фонарями и отовсюду — ропот боярской челяди:
— Милости просим, батюшка-царь. Милости просим. Невестушка-лебедушка заждалась.
У ворот встречали царя люди чином поболее, и кафтаны на них понаряднее, золотом шитые.
Иван Васильевич проезжал не останавливаясь и только в самом дворе спешился, разглядев среди встречающих Григория Юрьевича.
Трижды большим поклоном поприветствовали родители великого гостя, согнулся однажды и Иван.
— Проходи, государь, милости просим!
И бояре, подхватив под руки царя, повели его в дом.
Посторонних на боярский двор не пускали, государевы рынды с бердышами на плечах и высоко приподняв подбородки расхаживали по двору. Иногда кто-нибудь нерадивый особенно близко подступал к воротам, и тогда можно было услышать грозный предостерегающий крик от караульщиков:
— Куда прешь, нелегкая! Сказано — назад! А ну со двора, а то я тебя сейчас бердышом потороплю!
Незваный гость отступал глубоко в толпу и через головы собравшихся силился рассмотреть — что же делается у крыльца и под окном.
Запрет караульщиков не распространялся только на детишек, которые облепили окна и, дружно галдя, пересказывали, что творится в горнице:
— Царь за стол сел!
За воротами новость тут же подхватили, и она убежала далеко в толпу:
— Сел царь!..
А детишки уже говорили далее:
— Царю Ивану и невесте Анастасии сваха гребнем волосы чешет… Соболей вокруг голов обносят.
И снова эхо за вратами:
— Соболей обносят!
— Дружка платки на блюдах разносит!
— Новобрачные с места встают!
Это услышали и рынды, стоящие в карауле у дверей, и, придавая голосу грозу, предостерегли:
— А ну со двора, детина! Куда полез? Царь с крыльца спускается!
Следующий окрик у окон заставил встрепенуться всех:
— Царь с невестой в сени выходят!
Распахнулась дверь, выпустив клубы пара. На порог расторопно выбежали стряпчие, в руках они держали камки[36] и тафты.
Раздавались строгие распоряжения:
— Стели тафты, дурья башка! Стели!.. До самых саней выкладывай, чтобы молодые о снежок не запачкались. Царица здесь пойдет, прочь с дороги! А ты чего замер?! Камки постилай к государеву аргамаку.
Стольники и стряпчие обложили тафтой крыльцо, бросали камки прямо на снег.
Во дворе разом выдохнули: на пороге показался «князь» с «княгинюшкой».
— Царь-батюшка!
— Царь Иван Васильевич!
Иван с Анастасией, подминая легкой поступью тафты, спустились с крыльца. Следом шествовали бояре с боярынями.
— К венчанию царь идет! К собору направился! — доносилось за воротами. — На аргамака своего садится.
Боярыни окружили Анастасию Романовну заботой: поддержали бережно под руки, расправили складочку на шубке. Все на миг замерли, разглядывая царскую невесту. Анастасия действительно была красива: чело украшено жемчужной каймой, на венце яхонты лазоревые и изумруды граненые. Лицо будущей царицы разрумянено: не то от морозца, не то от веселья. Соболья шуба слегка касалась выстланной дорожки, и кто-то из боярышень подхватил край и понес вослед государыне.
Свадебный чин поделился надвое: бояре последовали за Иваном, боярышни за Анастасией.
Сани уже были уложены атласом, на сиденье перина. Поддерживаемая боярышнями, Анастасия взошла на сани.
— Присядь, матушка, здесь тебе удобно будет.
Анастасия села и тотчас утонула в мягком пуху.
— Поспешай! — поторопил возничий лошадь, которая уже успела застояться и застыть, и сейчас она охотно тронулась, предвкушая быструю дорогу.
Сани Анастасии и конь Ивана Васильевича поравнялись у самых ворот, едва не столкнувшись боками, и караульщики, сторонясь, распахнули врата как можно шире, пропуская к венчанию и государя с будущей государыней, и весь свадебный чин.
— Эх, разиня! Вот дурень! Соболей в сани забыл покласть! — завопил Михаил Глинский.
Молодой дружка, напуганный грозным окриком конюшего, с соболями под мышкой выскочил пострелом навстречу к саням и едва успел положить их на возок рядышком с Анастасией. Лошадка уже весело набирала ход, оставляя далеко позади сани многих бояр.
— Княгиня едет! Дорогу! — орал ямщик простуженным и потому хрипастым голосом.
Московиты испуганными птахами разлетались во все стороны и провожали растянувшийся на добрые две версты свадебный поезд, который гремел цепями, стучал в барабаны, орал похабные частушки.
Сани с княжной и государь так вместе и въехали на царский двор, оставляя за воротами на площади свадебный поезд.
А государевы стряпчие под ноги невесте уже стелют ковры, приговаривая:
— Ступай, матушка, ступай, чтобы тебе мягонько было на царском дворе.
Анастасия едва приподняла рукой шубу и наступила на самый край ковра, цепляя острым носком башмака слежавшийся снег, но боярские руки осторожно и бережно подхватили ее, предупредив от падения.
— Ты бы помягче, государыня. Каково же это на царском дворе падать! — И уже тише, явно остерегаясь пришедшей мысли: — Примета дурная перед венчанием-то…
Архангельский собор поджидал великих гостей. Двери его были приветливо распахнуты, и на крыльцо, сопровождаемый архиереями, явился митрополит.
И звон!.. Звон!.. Звон!
Горожане ликовали. Через открытые двери собора на свободу прорвалось чудесное пение, и «Аллилуйя» сумела заполнить весь двор.
Государь спрыгнул молодцом и сразу был подхвачен заботливыми руками рынд, как будто сходил с коня не молодец семнадцати лет, а валилась на мраморный пол фарфоровая чаша.
Две парчовые дорожки, которые начинались с разных концов двора, спешили навстречу друг другу, чтобы сойтись вместе перед крыльцом величавого собора и указать князю и княгине путь к алтарю.
Свадебный чин, бояре и даже черный люд, обманувший стражу и нашедший себе место на задворках, видели, как царь спешил к невесте, а она лебедушкой, слегка приподняв маленькую голову, украшенную убрусом[37] и кистями жемчуга, шла по коврам. И подвески у самого виска, играючи, раскачивались в такт шагам. Они сошлись у огромного ковра, на котором были вышиты целующиеся голубь с голубкой.
Иван Васильевич слегка приобнял невесту за плечи, и ковровая дорога повела в храм.
Позади брачное венчание.
Иван, признавая в Захарьине тестя, неумело поцеловал его в плечо, и тот, явно стесняясь ритуальной ласки, отвечал:
— Ладно тебе, Иван Васильевич. Будет. — И уже веселее, понимая, что отныне жизнь его станет куда почетнее, добавил: — Вот мы и породнились. А ты в комнату теперь иди, Ванюша, с новобрачной.
Анастасия Романовна стояла слегка в стороне, ждала Ивана и все не решалась переступить порог спальных покоев. Тысяцкий[38] со свахой о чем-то весело любезничали, и их громкий хохот доносился в сени. Из приоткрытой двери на Анастасию Романовну озоровато посмотрел дружка и вновь пропал в спальных покоях.
Иван поднял два пальца ко лбу:
— Во имя Отца… — к груди: — Сына… — и, глянув на невесту, все еще застенчиво жавшуюся в углу, продолжал: — и Святого Духа… Аминь!
