Рысью — обратно. Никого не потерять. Ваша школа позади, мои дорогие. Скоро мы, похоже, будем прощаться. И это очень жаль.
Струны арфы Даниэлиды все еще звучат в голове.
Никто, конечно, и не собирался спать. Им там, в городке на холме над нами, наверняка был слышен страстный голос Даниэлиды и резкие аккорды ее подобранной вновь арфы там, где они там все собрались, в амфитеатре или бане. А еще — звон металлических чаш, может быть даже, тихие хлопки деревянных пробок из фляг, безумный смех.
— Никто ее не тронет, даже не думай, — говорит мне Зои, ее глаза бешеные, в них пляшут отблески огней. — А кроме того, я отправила Ясона ее охранять, он будет ее тенью и ляжет у входа в ее виллу, когда она, наконец, успокоится. Не благодари. Это я тебе благодарна — опять и опять. Как жаль, что это все уже случилось и не повторится. А теперь — иди ко мне, я твоя лошадь, бей меня хлыстом, обращайся как со скотиной, делай что угодно. Стыдно будет завтра. Сегодня можно все. И тебе, и мне.
Пробуждение было неожиданным и тяжелым — еле-еле рассвет, полумрак, Зои плачет, лицо ее ужасно, подбородок дергается, с него стекают слезы.
А еще — кровь, прямо перед моими глазами, какие-то окровавленные тряпки уносит возникший после его ночной стражи Ясон.
— Как это могло случиться, — хрипло говорит она. — Все впустую. Вот теперь уже — точно все.
Швыряет амулет в засохшей коже о стену, тот со звоном падает, не разбиваясь: металл с неба.
— Они никогда не вернутся, — говорит Зои, и сворачивается в клубок на боку. — Мои мальчики. Впустую, впустую… Я не смогла. У меня никогда не будет детей.
— Я могу снять боль, — шепчу я. — Положу руку вот сюда… Я делал это с воинами, проткнутыми насквозь. Вот же, боль стала маленькой и скоро уйдет.
— А ты не уходи… Они могли бы стать кем угодно — полководцами, поэтами. Такими, может быть, как ты. Они были совсем маленькие. Проклятая чума. Я сидела в Фессалониках, император под страхом смерти запретил кораблям выходить в море. И она жрала всех. Надо было украсть лодку… Я побоялась.
— Муж?
— Конечно, и он тоже. Все, весь дом. Он был сенатором, но она, знаешь, не разбирает. Что было с твоими детьми там, на войне?
— Их нагнали. Приказ был — убивать всех, без разбора.
— Саракинос?
— Кто же еще. Саракинос. Арабийя. А я… я тоже — был в тот день далеко, и конечно, в седле. В лучшей в мире броне. И мы даже победили. Лежи, хочешь я принесу воды?
— Я касалась всех святых изображений, просила опять… хоть одного… Брала каких угодно мужчин — молодых, сильных… Прости… Я ведь не так и стара, мне всего тридцать шесть лет, я знаю много женщин, у которых в такие годы все получалось. Но бог не помог. А тогда — самые тайные книги, заклинания всех демонов и драконов, даже этой Гилоу, чтобы оставили меня в этот день, перестали наказывать меня. Дерево у пещеры, оно никогда не отказывает, два амулета рядом — мой и твой, Одигитрия возникла на стене… Как же это могло не получиться? И она подвела меня. Значит — все.
— Ты отличная ведьма.
— Да нет, как видишь. Все зря.
— А сейчас я сделаю так, что ты заснешь. Утро придет во второй раз…
Утро пришло во второй раз и было еще хуже. Я, в общем, знал, что это вот-вот произойдет, хотя не думал, что так быстро. Звон сбруи и переступающие копыта у ограды — сколько раз я слышал такие звуки, до и после этой истории, и как странно, что я еще жив.
Никто никогда не узнает, что в течение длинной доли мгновения — или даже доли доли мгновения — я размышлял: а если просто спрятаться под одеялом, уткнуть нос в теплый бок Зои, пахнущий молоком: может быть, меня не увидят и не найдут?
Но потом нашел в себе силы взглянуть в глаза ближнего из стоявших у нашей постели солдат.
Совсем другие солдаты, вовсе не местные ополченцы. Длинные лица с прямыми носами, светлые глаза. Никакой брони, тонкие плащи.
Ясон неслышно появился в дверях с широким полотном, готовясь завернуть в него госпожу, будто защитить ее.
По мне этот офицер лишь скользнул взглядом.
— Кирия Зои, — сказал он с глубоким почтением, вежливо отводя глаза.
Никто не спешил, но никто и не давал нам задерживаться. У меня не было никакого желания проверять, что произойдет, если я вдруг захочу уйти.
У этих были совсем не те кони, что у местных: тонконогие, легкие, стремительные. Всего воинов было шесть, что не способствовало лишним мыслям.
Мне позволили оседлать Чира и не тронули седельные сумки — стало чуть веселее.
Ясону позволили поехать с нами. Анна, сделав глубокий вдох, что-то сказала офицеру — он пожал плечами, я мог бы махнуть рукой Анне: оставайся на месте. Поздно.
Лошадей Ясона и Анны мгновенно оттерли назад два солдата, так, чтобы мы не могли общаться вполголоса.
Зои мягко улыбнулась мне с седла, на которое вскарабкалась с гримасой, я улыбнулся ей.
То самое ущелье. Каменный мыс с пещерой дракона. И потом монастырь, который мы проезжаем без остановки. Путь, значит, в ту долину, куда уехал раньше и Прокопиус.
Горные склоны, утренние птицы, пара веселых белок комочками меха карабкаются по красноватой коже сосны, расставив лапы.
Крутая скала, и мы с Чиром прислушиваемся к ровному гулу, доносящемуся из-за нее. Знакомые, знакомые звуки.
Звон металла из кузниц, ржание, блеяние, скрип, топот, гул множества голосов.
Вот эта долина, в пыльной солнечной дымке. Здесь город. Город, которого не было еще, наверное, неделю назад.
Ровные невысокие валы свежей песочного цвета земли, башни, сотни и сотни вытянутых по шнуркам рядов военных шатров, тысячи человеческих фигурок, лошади, множество крошечных флажков среди пыли и гомона — по всей долине, сколько хватает глаз. Арабийя таких лагерей делать не умеют. Ромэос. Армия.
Посмотри, утренняя звезда приближается, дневная звезда восходит, в глазах его отражаются лучи солнца, вот наш принц, бледная смерть для сарацинов.
Гимн из книги церемоний константинопольского двора
Лошадей у нас отобрали, как и положено, еще до въезда в собственно лагерь. То есть до того, как мы пересекли ров с торчащими из него рогатинами (воду отсюда, как и из непременно протекающей рядом с лагерем речки, запрещается пить — стандартная предосторожность). Между рядами палаток нас вывели на крестообразную площадь с утоптанной землей, к внушительному павильону с завернутыми с боков, для сквозняка, пологами (ниже ткани виднеется множество ног, в сандалиях и сапогах). Здесь заботу о нас перехватили другие воины.
Внутри павильона был настоящий хаос каких угодно одежд. Прежде всего белые плащи офицеров императорской гвардии — весьма характерные накидки на трех пуговицах, предмет гордости. Но также виднелись тут совершенно не военные сапоги с загнутыми носками, шитые золотом пояса и надушенные воротники. Обладатели — многие с почтенной сединой и прической ушедших лет: челка до бровей спереди и аккуратно подстриженные до кромки уха волосы с боков и сзади.
Зои давали дорогу и улыбались, на Анну смотрели в прищуренном удивлении, ну, а у нее самой глаза округлились и такими остались. Мелкими шажками она подвинулась поближе ко мне — и встала чуточку сзади.
Ясона восприняли совершенно нормально и поставили за спинами прочих, чтобы не мешал. Нормально отнеслись и ко мне, в эту разнородную толпу я почему-то вписался естественно.
Голоса лениво и добродушно загудели снова, особенно вокруг Зои. Она отвечала всем одновременно и улыбалась той самой улыбкой, которую я наблюдал неоднократно — непрерывной и неизменной.
Откинулся разом с двух сторон главный, входной, полог палатки, и у входа в солнечных лучах возник золотоволосый мальчик. Мгновенно повисла тишина.
Не такой уж мальчик, понял я, когда он сделал несколько шагов внутрь. Юноша, легкий, тонкий, хрупкий — вот это было более похоже на правду. Юноша, одетый проще всех в павильоне — да, мятая туника какой-то бежевой неброской ткани, поцарапанные сандалии и пошедшие складками чулки, никакого пояса или оружия.
— Кир Константин, — нервно придвинулся к нему кто-то седоволосый.
Юноша, продолжая стремительно шагать вперед, предупреждающе поднял палец и помахал: не сейчас. Вокруг седоволосого сразу же возникло микроскопическое, но пространство, каждый незаметно сделал от него даже не половину, а четверть шага.
На лице Зои улыбка стала другой — счастливой и лукавой: юноша шел прямо к ней, перед ним расступались, и он что-то говорил Зои на ходу.
— Наконец-то, дорогая троюродная сестра, — прозвучал в тишине дрожащий голосок Анны, которая вдруг решила, что обязана заниматься своим делом — переводом для меня.
