– Видимо, мы все еще пользуемся любым случаем, чтобы отпраздновать харьковское победное лето, – улыбнулся он жене. – Однако расстояние между тостами сокращается слишком быстро, вот уже эмоции перехлестывают.
И в самом деле не так давно прозвучало: «Большевиков и комиссаров в плен не брать!», а вот сейчас подполковник Марковской дивизии громко требовал выпить за то, «…чтоб весь большевистский Совнарком казнить прилюдно на лобном месте на Красной площади!»
К Людмиле подошли две дамы, с которыми она была знакома, увели ее за боковой столик. Вдоль стен было расставлено несколько таких столиков, где можно было уединиться – поговорить приватно или просто передохнуть. Женщинам принесли кофе и печенье, они завели оживленный разговор. А Викентий Павлович вышел в вестибюль, сел на диванчик в нише, раскурил трубку. И тут же поднялся, потому что к нему подходил хорошо знакомый ему человек.
Петрусенко лично знал многих людей, прославивших его родной город. Николай Николаевич Салтыков был одним из них. Выпускник Харьковского университета, теперь он сам преподавал здесь на кафедре теоретической и практической механики. А до этого, еще студентом, опубликовал в Париже свою первую научную работу, которая была замечена и отмечена. Стажировался в Сорбонне, в Лейпцигском университете, получил профессорское звание. Более десяти лет назад вернулся в Харьков, где преподает и проводит изыскания не только по теоретической механике, но и по изучению аэропланов. Сейчас, когда идет подготовка к выборам в городскую думу, не секрет, что именно Николай Николаевич станет ее головой.
– Давно не виделись мы с вами, Викентий Павлович, – сказал Салтыков, присаживаясь рядом. – С четырнадцатого года… да, с похорон незабвенного Павла Ивановича.
Петрусенко кивнул: да, тогда в Настасьевку, на похороны Павла Ивановича Христоненко, съехались многие известные люди, знавшие, дружившие, любившие этого прекрасного человека. Все-таки, наверное, хорошо, что не увидел Павел Иванович свое детище, Настасьевку, отданную под солдатские казармы, не узнал об исчезновении своей любимой коллекции старинных икон…
Сам он узнал об этом в сентябре 1917 года. Был уже вечер, он вернулся домой и сидел у себя в кабинете, когда двое ряженых шумно ввалились к нему. Следом шагнула Людмила, лишь на какое-то мгновение мелькнуло у нее на лице удивление с оттенком испуга, потом она, покачав головой, произнесла:
– Так… Я пошла готовить вам ванну.
Не раз она видела своего мужа в «маскарадных» нарядах, в иных обличиях – было не привыкать. А теперь вот и сын… Викентий Павлович смотрел на Сашу в поддевке и смушковой шапке, на Ивана Христоненко в длинном пальто и кепке. Спросил спокойно и заинтересованно:
– И что, нашли то, чего хотели? – качнул головой: – Нет, вижу, неудачен был ваш поход.
Он сразу понял, что ребята пробирались в Настасьевку, иначе для чего маскироваться. А там, помнится, революционный гарнизон расположился. У Ивана лицо было такое расстроенное… Саша изо всех сил проявлял сочувствие к товарищу, но в его глазах прыгали веселые искорки. Не выдержав, сообщил:
– Я Шурка, сын пекаря! А что, очень интересная профессия, я видел.
– Пока готовится ванна, сбрасывайте одежду и рассказывайте. С самого начала…
Так он узнал и о тайнике, и о спрятанных иконах, и об их исчезновении. Потом Людмила увела ребят мыться, а когда чистые, в банных халатах они вновь предстали перед ним, Викентий Павлович расспросил Ивана Христоненко обо всем подробно. Кто мог знать о тайнике? Никто, горячо утверждал молодой человек. Даже близкие родственники не знали, только члены семьи. Отца нет, мать за границей, значит, один он. Возможно, кто-то из тех строителей, которые тайник оборудовали, высказал предположение Петрусенко.
– Это было давно, – удивился Иван, – да и все они были приезжие.
– Как же давно? Лет пять, дорогой мой, не больше. А время нынче такое: люди на месте не сидят, и в голову им приходят мысли, которые в спокойное время даже б не зародились. Целую страну грабят у всех на глазах, а это, знаешь, развращает. Начинает казаться, что дозволено все.
– Нет, Викентий Павлович, – подумав, все-таки отверг догадку Иван. – Тайник строился с предосторожностями. Те люди, которые ладили тайный замок входа, не знали секрет выхода. Его другие делали, которые, в свою очередь, вход не знали. Но даже и они не знали шифра, которым открывался тайник. Его отец наладил уже самолично.
– Расскажите, – наказал Викентий Павлович.
И Иван подробно рассказал о кленовом листочке среди дубовых, о букве Н кодом Морзе, о входной двери, которая наглухо закрывается за посетителем, и о медальоне с крестом, открывающем выход. Викентий Павлович согласился: нет, при таких хитроумных комбинациях случайность их разгадки исключена.
– Кто-то знал, – задумчиво повторял он вновь и вновь, – кто-то знал!
– Я тоже так сказал! – вставил Саша, нетерпеливо ерзающий в кресле.
Но Викентий Павлович погрозил ему пальцем и пристально посмотрел на Христоненко.
– Давайте, Иван Павлович, вспоминать… Что? Подумайте сами. Где-то, когда-то, кому-то вы все же рассказывали… О Настасьевке? О храме? О тайнике? О коллекции икон? Ну же!
Лицо у Ивана стало растерянным, взгляд заметался, губы дрогнули. «Вспомнил», – понял Петрусенко и внутренне напрягся.
– Ну да, – неуверенно протянул Христоненко, – я говорил одному человеку. Но… – Он отвел со лба влажные после купания волосы, несколько раз моргнул. – Это был хороший человек. – И, заметив ироничное движение бровей Викентия Павловича, быстро добавил: – Но главное, я ничего конкретного не сказал. Только то, что спрятал иконы там, в имении.
– Попрошу подробности! – Викентий Павлович подтянул к себе бумагу и отточенный карандаш. – Самые что ни на есть мелкие и незначительные. Начинай…
– Я говорил вам о нем, господин Петрусенко, еще там, в тюрьме. Степан Смирнов. Он был из заключенных, но работал в больнице. Делал всякую работу, но и за больными ухаживал. И больше всего за мной: и лекарства давал, и гулять водил, и сидел около меня подолгу. Очень меня поддерживал. Один заключенный хотел забрать мой крест, так Степан не дал.
– Пользовался авторитетом у других арестантов?
– Что вы имеете в виду? – Иван покачал головой. – Нет, он не был бандитом, которого все слушают и боятся. Интеллигентный, образованный.
– А за что сидел?
– Я не спрашивал его, неудобно было. Но сам думаю, что он был из политических.
Викентий Павлович с сожалением подумал, что зря он тогда сразу, как только услышал от Христоненко имя некоего Степана Смирнова, убежавшего из тюрьмы в том массовом побеге, не поинтересовался подробно этим типом. Отметил только, что имя, скорее всего, выдуманное. Да ведь и не было у него тогда причин интересоваться Смирновым. А теперь появились? Почему?
– Когда же, Иван Павлович, вы говорили этому человеку об иконах? И почему разговор об этом зашел? Кто его начал?
– Да вот тогда, когда он не дал с меня крест сорвать. Спросил, не из нашей ли знаменитой коллекции этот крест, а я…
– Подождите, – оборвал Петрусенко, – значит, о коллекции он знал?
– Сказал: «Кто же не знает?»
– Так… А дальше?
– Слово за слово, я и сказал…
Саша с увлечением слушал их диалог, и Викентий Павлович видел, что хочет и свое слово вставить. Наконец не выдержал:
– Ваня, ты точно вспомни, почему ты вдруг взял и сказал… «Я спрятал иконы в Настасьевке» – ведь не так же!
– Ну да, Степан спросил: «Как же ты вывез все, не попался?» Я и сказал, что не вывозил, там спрятал, в имении. И все! Честное слово, ничего больше не сказал!
Викентий Павлович прошелся по комнате, стал перед Христоненко.
– Что вы знаете об этом человеке? Точно знаете?
Иван задумался, вспоминая. Пожал плечами:
– Получается, совсем немного. Из дворян. Отец был чиновником, умер. Мать вроде бы учительница.
– Это он сам о себе рассказывал?
– Да, с его слов… Говорил еще, что младший брат погиб на фронте. Вот и все… В шахматы хорошо играл.
…Это происшествие и этот разговор вспомнил Викентий Павлович почти через два года, в гостинице «Гранд-отель», в беседе с профессором Салтыковым. А тогда, в сентябре семнадцатого, он сразу же наведался в тюрьму в надежде разузнать хоть что-то о Смирнове. Но за полтора месяца, прошедших после массового побега, не нашел уже там ни прапорщика Павлова, ни начальника больницы – их обоих в наказание отправили в войска. Другие надзиратели Смирнова помнили слабо, был он спокойным, незаметным заключенным. Так же о нем отозвались и некоторые арестанты, с которыми Петрусенко пообщался: «Да баклан или фраер. Не фартовый, не наш». В документах числилось, что Степан Иванов Смирнов арестован в трактире за участие в драке. Сам он это участие отрицал, случайно, мол, оказался там. Студент Юрьевского ветеринарного института, в Харькове проездом – из Эстляндии в Крым. Документы у него были в порядке, но все же Смирнова задержали – на всякий случай: означенный трактир находился рядом с известным бандитским притоном, а его завсегдатаи подозревались в нескольких налетах с убийствами. И все же Смирнова, наверное, отпустили бы, да только кое-кто из арестованных показал, что и раньше видел этого «ветеринара» в трактире и поблизости. По-настоящему проверить сведения о Смирнове возможности не представлялось – как раз в это время ломалась вся система и власти, и полицейской службы, и почтового ведомства. Его оставили в тюрьме «до выяснения»…
