Решив так, Лыков повеселел. Отдыхать он любил — жалко, редко удавалось! Сыщик вызвал своего помощника и сказал:
— Привет, почти коллежский регистратор, почтовой станции диктатор! Мундирчик с клапанами еще не пошил?
— Только что подъемные выдали. У Сахера есть знакомый портной, обещал построить за пятнадцать рублей. С меня лишь золотые нити и арматура.
— А сколько дней займет?
Иванов сразу погрустнел.
— Неделю. Успеете увидеть или уже нет? Да и чин еще не скоро придет. Говорят, это все долго…
Лыков пожал плечами.
— Департамент пока молчит.
— Никак нельзя вам тут остаться?
— Для чего? Чтобы тебе не было одиноко?
Егор смутился.
— Чего уж… Перед смертью не надышишься, я понимаю. Подучиться охота.
— Гриневецкий с Нарбуттом знают дело не хуже меня. Пользуйся, пока в фаворе.
— Они меня натаскивать не станут. Да и далеко им до вас, по правде.
— Я этого не заметил. Бывалые люди, полностью на своем месте. Так и укажу в рапорте. Вот кто требует замены, так это Толстой.
— И… напишете об этом?
— Не просто напишу, но и приму посильные для моего скромного звания меры.
— Но вы ведь, простите, только в восьмом классе! Какие тут меры?
— Кое-что и я могу. Во-первых, вице-директор Департамента Благово — мой учитель и наставник, второй отец. Умни ца, каких мало! К его мнению прислушиваются высокие персоны. Во-вторых, у меня друзья в Военном министерстве. А оно в Варшаве всесильно. То, что развел Толстой, подрывает власть. Тут вовсе не пустяки. Между прочим, это также и твои мысли. Которые ты для того мне и излагал, чтобы я дал им ход. Ведь так? Я их обдумал — и согласился с тобой.
— Но генерал Толстой непременно об этом узнает! Да и не в нем одном дело, здесь много администраторов, что в рот полякам смотрят.
Парень сел и взволнованно взъерошил шевелюру.
— А не сделаете вы только хуже? Военные обрадуются очень вашему рапорту. И закрутят гайки еще сильнее. Нужен третий путь, взвешенный — мы ведь об этом говорили! Но способен ли на такое Петербург?
— Я помню, о чем мы говорили. Глупости писать не собираюсь. Ты прав, умных людей в Петербурге днем с огнем искать надо. Но вот товарищ министра внутренних дел Плеве как раз такой. А он меня знает. И генерал-адъютант Обручев, начальник Главного штаба, тоже мозговитый. С них пока и начну.
Иванов посмотрел на шефа с недоверием и вздохнул:
— Ну, вам виднее… А хуже всего ничего не делать. Иначе потеряем Варшаву! Если бы вы при аресте поляка застрелили — почувствовали бы на себе! Это им русского не жалко.
— Мне Гришку тоже не жалко, — отрезал Лыков, и его помощ ник счел за лучшее переменить тему:
— Скоро Духов день. Матушка мечтает с вами познакомиться. Приглашаю в гости.
— Извини, не могу. Уже отпросился у Гриневецкого на оба праздничных дня. Уезжаю в Бад Вильдунген, навещу Павла Афанасьевича. Он там один, кругом немчура. Горюет небось… Если позволит ему здоровье, отвезу домой. После Троицы вернусь.
— Жалко, — вздохнул письмоводитель. — Ну, тогда хоть в воскресенье!
— Там будет видно. Пока скажи мне вот что. Вчера, до того как ты на Бураковской хулиганил, стекла бил… Помнишь, я посылал тебя в ресторан? Расспросить кельнера насчет извозчика, что увез Сергеева-третьего с дамой.
— Помню.
— Ты сделал это?
— Конечно. Только зачем оно теперь?
— Я хочу понять: та полька была в сговоре с бандитами или нет? Ведь если она навела штабс-капитана на ножи, значит, соучастница. Тогда ее нужно найти и наказать.
— Надо тех троих расспросить, что в следственной тюрьме.
— Я поеду туда завтра. Сегодня перекур… Составишь мне компанию. Но скажи про кельнера. Как его? Войцеха. Что он сообщил?
— Дайте вспомнить… Мне ведь в тот день чуть шею не перепилили.
— Так ты ничего не записал? — рассердился Лыков.
— Да там нечего было записывать! — стал оправдываться Егор. — Они сели к фурману, который их поджидал. Брюнетка сказала: «Ко мне домой». Фурман пану Войцеху не знаком. Повозка, упряжь — самые обычные, бесприметные. Лошадь соловой[34] масти. Таких сотни в городе.
— Значит, загадка про брюнетку остается, — констатировал Алексей. — Но давай отложим ее на потом. Сегодня будем отдыхать. Заслужили за вчерашнее. Хочу в театр! Отведи меня в хорошее место, покажи здешние артистические силы.
— Запросто! — повеселел Егор. — В Варшаве два настоящих театра: Большой и Разнообразный. И оба находятся в одном здании. Вон оно, на той стороне площади, в окно видать.
— Хорошо, и идти недалеко. Но в какой посоветуешь?
— В Разнообразный. Большой скучноват. Поют серьезные оперы, приходить надо во фраке и белом галстуке. Где бы их еще взять! Да и буфет не для моего кошелька.
— О буфете не беспокойся. Мы, камер-юнкеры, народ денежный.
— А в Разнообразном веселые оперетки. Еще кордебалет! Барышни в юбках чуть не до колена, и такое выплясывают!
— Юбки до колена? — оживился Лыков, неделю живущий холостяком. — Это надо увидеть. Идем!
Так они оказались в театре. Комическая опера Целлера «Форнарина» исполнялась на немецком языке, и коллежский асессор ничего не понял. Девки из кордебалета тоже подвели. Они вышли в платьях на три вершка всего выше лодыжки и слишком быстро продефилировали по сцене. Разочарованный Лыков в антракте ушел в буфет. Егор, знающий язык, остался досматривать оперу. Едва сыщик пригубил пиво, как сзади его окликнули:
— Пан Лыков! Какая приятная встреча!
Он обернулся и увидел вчерашнего ресторатора Крухляковского. Тот отчаянно махал руками и тараторил:
— А мы тут со всем семейством! Берите вашу кружку и садитесь до нас. Вот, прошу познакомиться: пани Ванда, в честь которой заведение, и моя цурка Гонората.
Лыкову пришлось подойти. Тем более что Гонората была очень мила и не меньше отца призывала гостя пересесть. Сыщик устроился за их столиком. Крухляковский весь сиял от непонятного удовольствия.
— Называйте меня пан Тадэуш! Будем поближе друг к другу.
— В таком случае я для вашего семейства пан Алексей.
— О! Какое славное имя! — пришла в такой же необъяснимый восторг пани Ванда. — Чувствуйте себя среди друзей, пожалуйста. А то мой Тадэуш скучает в дамском обществе, ему не с кем выпить жубровки!
Недоумевая, чем он так приглянулся полякам, Алексей поддержал разговор:
— Вы, пан Тадэуш, тоже заскучали в немецкой опере?
— Увы, пан Алексей, — усмехнулся толстяк. — Меня увела в буфэт жона. Скоро… ближе к середине второго акта, Форнарина появится в трико… как уж по-русски?
— Телесного цвета, — вдруг подсказала дочка.
— Да, в телесном. И очень-очень обтягивающем. Издали кажется, что она совершенно голая.
Лыков беспокойно заерзал. Ах он дурак! То-то все офицеры остались в зале, никого нет в буфете! Пани Ванда укоризненно погрозила мужу пальцем:
— Старый… Гонората, как это?
— Видимо, сладострастник, — хихикнула барышня.
— Ну, пусть будет так. Ты зачем обманываешь пана Алексея? И вовсе не кажется, что она голая! А потом тощая — фуй! — одни ребра торчат…
— А где же ваш помощник пан Иванов? — тут же переменил разговор Крухляковский.
— Пан Егор тоже здесь. Но он в зале, досматривает оперу.
— О! Молодой человек любит музыку! Это так редко теперь. Мы были другие, другие… Пан Егор показался мне очень… ну как это по-русски?
— Смышленым, — неожиданно серьезно пояснила Гонората и внимательно посмотрела на Лыкова. Тот смешался. Что значит весь этот разговор? Сыщик слышал, что русские живут в Варшаве как во вражеском городе. Местное общество закрыто для них. Поляки холодно-вежливы в делах служебных и недоступны во всех остальных. Увидеть пана в частной жизни, быть представленным жене и дочке совершенно исключено. А тут его тащат в друзья на аркане. Для чего? Крухляковский должен был вежливо поздороваться и сразу отвернуться — а вместо этого посадил русского за свой стол. Случившееся было необычно и требовало объяснений. Кроме того, Лыков нуждался в предлоге, чтобы вернуться в зал и посмотреть на мамзель в трико… Поэтому он встал, одернул сюртук и сказал:
— Я сейчас приведу пана Егора. Нечего ему сидеть там в одиночестве, когда здесь такая милая барышня.
Гонората даже не порозовела, а наоборот, спросила в лоб:
— А он действительно смышленый? Или моему папаше только показалось?
Барышня выясняла не просто так, а по делу. Поэтому Алексей ответил развернуто:
— Да, он умный, порядочный, с серьезными мыслями. Егор родился в Варшаве и, безусловно, не враг полякам. Я ожидаю для него хорошее будущее.
Чета Крухляковских переглянулась, и пан Тадэуш сказал недовольно:
— Моя цурка тоже не такая, какой была жона в ее возрасте. Извините ее, пан Алексей. Мы с Вандой не знаем, что с этим делать.
