Оно донеслось из комнаты, три стены которой были обиты стеганым холстом или парусиной, а четвертая представляла собой железную решетку. За ней стоял говоривший, человек в смирительной рубашке.
— Доброе утро, доктор Стюарт.
Доктор отступил на шаг от решетки, а узник, улыбнувшись ему, сухо кивнул в сторону Нурске и, обращаясь к доктору Стюарту, спросил:
— Чему мы обязаны этим визитом? Ибо, судя по тому, что у миссис Нурске нет палки, это светский визит. Да, давненько вы не приводили ко мне гостей, доктор Стюарт, и, хотя я искренне вам благодарен, право, все же было бы не лишним меня предупредить. Я мог бы…
Тут он напрягся, оглянулся через плечо на свою палату, и на его шее при этом движении вздулся багровый шрам, какие остаются у жертв удушения.
— В общем, я мог бы немного прибраться, — заключил он театрально, с явной иронией, поскольку в его каморке не было ничего, кроме простого умывальника и прорезиненного тюфяка на полу.
— Прошу прощения, — сказал доктор Стюарт, после чего представил нам пациента так, как если бы этот человек был неодушевленным и невидимым, а не стоял в нескольких футах от нас, пусть и за решеткой: — Мистер Т. М. Пенфолд, пятидесяти с лишним лет от роду. Прежде кавалерист на службе Ее Величества. Сангвинический темперамент, большая физическая сила, болезненно возбудимый и склонный к продолжительной меланхолии…
— Я бы не стала в этом сомневаться, — пробормотала миссис Стивенсон.
— …стремится к нанесению себе увечий и даже к самоубийству, — закончил доктор Стюарт.
— Самоубийство, — повторил я, глядя на пациента, и едва успел произнести это слово, как сразу пожалел об этом. — Но почему… зачем смирительная рубашка?
— Боюсь, что Пенфолд, — тот, конечно, слушал так же внимательно, как и мы, — если освободить ему руки, порвет собственную плоть своими же пальцами. Да и зубы у него есть. Кроме того, надо заметить, что за годы содержания взаперти он развил в себе, я бы сказал, настоящий… талант к побегу.
— Ну и ну, — задумчиво промолвила Э. Т., прижимая свой платочек ко рту и к носу, будто слова, которые она только что услышала, сами по себе издавали зловоние.
Пораженный самой мыслью о том, что человек — этот человек — способен убить себя, я уточнил:
— Вы хотите сказать, доктор, что мистер Пенфолд желает истечь кровью и умереть? Или им движут инстинкты хищника?
Я обращался к доктору, восприняв его привычку дистанцироваться от присутствующего при разговоре пациента, но тут внезапно вмешался сам Пенфолд:
— Могу я ответить на это, доктор Стюарт? — осведомился больной.
Это было произнесено тоном, вполне уместным для любой лондонской гостиной.
Доктор Стюарт промолчал, и мистер Пенфолд продолжил.
— Чего я желаю, сэр, — сказал он мне, — так это просто умереть. Или, вернее, я больше не хочу жить. И поскольку никакой другой способ самоубийства в этой обитой материей клетке для меня невозможен — здесь нет никакой утвари, никакого инструмента, нет даже твердого угла, о который можно вышибить мозги, — доктор говорит правду: я действительно готов, если смогу, рвать и терзать свою плоть пальцами и зубами. Не руководствуясь инстинктами хищника, нет, но скорее для того, чтобы избавиться от себя, моего тела, его крови, ибо кровь, сэр, — это жизнь, а я, как уже говорил, покончил с жизнью.
Кровь есть жизнь. Откуда эти слова?
И тотчас сам Пенфолд ответил на мой невысказанный вопрос:
— Об этом говорится во Второзаконии, глава двенадцатая, стих двадцать третий, где среди запретов есть тот, что я цитирую: «Удостоверьтесь, что не кровь вы едите, ибо кровь есть жизнь». Конечно, мистер Стокер, у меня нет ни малейшего желания пить собственную кровь. Однако на то, как она изливается из меня, я бы посмотрел с удовольствием. Да, за тем, как красная субстанция моей жизни покидает меня, я бы наблюдал с огромным облегчением.
Я был настолько поражен тем, с какой здравой логикой были высказаны эти безумные мысли, что лишь последним из всех понял: Пенфолд назвал меня по имени. Выйти из оцепенения меня заставил громкий вздох Эллен, которая неожиданно взяла меня за руку. Возможно, она даже шепнула мне, что произошло. Не могу вспомнить.
— Мы знакомы, сэр?
Хотелось бы думать, что я произнес эти слова невозмутимо, но никакое хладнокровие не могло сравниться с той холодной улыбкой, которой одарил меня Пенфолд.
— Я полагаю, — сказал доктор Стюарт, — нам следует покинуть сейчас Пенфолда, поскольку такой разговор наверняка расстроит…
— Расстроит мисс Терри? — спросил Пенфолд.
Мы стояли как громом пораженные.
— О, думаю, нет, доктор. Мисс Терри очень даже… мирская особа.
— Сэр, — сказал я, подойдя ближе к клетке, — прошу вас объясниться. — Я бы взял его за лацканы, если бы не разделявшая нас решетка, да и никаких лацканов смирительная рубашка не имела. Я стоял так близко, что ощущал его затхлый запах. — И если вы джентльмен, каким желаете казаться, обращайтесь ко мне, а не к мисс Терри.
Впрочем, Эллен уже оправилась от потрясения и стояла рядом со мной.
— И как вы меня узнали? — спросила она.
Я мог лишь гадать, что смутило Эллен больше: его фамильярное замечание или то, что ей не удалась роль миссис Стивенсон. Как говорит Генри, этих актеров не поймешь, но они никогда не забывают свиста.
Пенфолд обошел кругом свою камеру, видимо радуясь появлению столь внимательных слушателей, и наконец соблаговолил дать объяснения:
— Первым я узнал мистера Стокера, мадам, но позвольте посоветовать, если вам снова заблагорассудится исполнить роль… миссис Стивенсон, следует внимательнее отнестись к реквизиту. Леди ее предполагаемого положения не станет пользоваться чужим платком, а на вашем в уголке хорошо заметны вышитые инициалы Э. Т.
Так оно и было, а мы об этом и не подумали!
— По этому платку я заключил — благодаря не столь уж длинной, всего из нескольких звеньев, дедуктивной цепочке, — что вижу перед собой мускулы и мозги «Лицеума» — мистера Брэма Стокера.
Я не оценил услышанное как комплимент.
— Вынужден еще раз настоятельно поинтересоваться, мистер Пенфолд: мы знакомы?
— В настоящее время похоже на то, но ранее — нет. Вот если доктор, у которого мы оба в гостях, развяжет меня, мы сможем познакомиться, как подобает мужчинам, с рукопожатием.
— Вы шутите, мистер Пенфолд, — сказал я.
— Если я и шучу, сэр, то только затем, чтобы подольше побыть в вашем обществе, поскольку здесь, в Степни, общество — довольно редкий товар, и чтобы провести время, конечно… Кстати, о времени, сэр, у меня его слишком много.
— А у нас нет, — сказал доктор Стюарт, делая попытку увести нашу компанию в сторону лестницы, по которой мы недавно поднялись, — я должен настоять…
Но Пенфолд прервал его и, рискну предположить, приковал своими словами к месту всех нас.
— Вы ведь понимаете, что мы, — сказал Пенфолд, очевидно имея в виду пациентов клиники, своих товарищей по несчастью, — обитали когда-то… снаружи.
До этого он с серьезным видом мерил шагами помещение, но сейчас энергично кивнул в сторону зарешеченной щели окна, добавив:
— И пока мы были там, мне посчастливилось увидеть, как вы, мисс Терри, играете вместе с мистером Ирвингом. Это было событие, которое я не скоро…
— Господи боже мой! — воскликнула медсестра Нурске. — Генри Ирвинг, он имеет в виду Генри Ирвинга? Значит, вы Эллен Терри, леди «Лицеума»?
— Боюсь, что да, — ответила огорченная Э. Т., засунув предательский платочек в сумочку.
Уверен, она бы сняла с себя и парик, если бы под ним не было сеточки для волос.
— Я прошу прощения за этот маскарад, но…
Она так и не договорила, в то время как Нурске бочком придвинулась к звезде. Судя по выражению ее одутловатого лица и подергиванию курносого носа, можно было предположить, будто она надеется вдохнуть аромат славы.
— Ваша Офелия, — снова заговорил Пенфолд, — была безукоризненна!
При этом доктор Стюарт, забыв свою роль, принялся кивать, как спаниель, которому предложили колбасу.
— Благодарю вас, сэр, — сказала Эллен, все еще чувствуя себя глупо.
— Я очень завидовал той милостивой смерти, которой вы ее удостоили.
— Подобные комплименты в большей степени можно отнести к Шекспиру, — возразила Эллен, — нежели к нам, актерам.
— Ах, — сказал Пенфолд, — тогда я был прав, осуждая нашего доктора Стюарта за то, что тот отказался освободить меня, ибо он, несомненно, автор моей судьбы, как Шекспир — автор судьбы Офелии. Обладай доктор хотя бы унцией, малой толикой художественного воображения, он счел бы мое освобождение если не обоснованным, то романтичным, но, увы…
