Стрекалова редко ночевала у фон Аренсберга и еще реже засыпала, когда князь после объятий погружался в сон. Какая женщина упустит возможность полюбоваться своим спящим возлюбленным? Блаженно было заснуть рядом с ним, но и страшно: вдруг он проснется посреди ночи и увидит ее с некрасиво раскрытым ртом, со стекающей на подушку сонной струйкой слюны. Да и не девочка уже, спросонья лицо опухает. К тому же казалось, что забыться, прижавшись к любимому мужчине, значит, очутиться в полной его власти, навсегда утратить собственную волю. Волшебный сон, от которого не очнешься.
Но в тот вечер она уснула, потому что хотелось последний раз уснуть здесь, в этой спальне, на этой постели. Обморок давал себя знать, Стрекалова проспала приезд Шувалова и Хотека, визит мужа, допрос Боева, изгнание Ивана Дмитриевича. Напрасно он угрызался, думая, будто разбудил ее своим разбойничьим свистом. Нет, любой подобный звук, будь то свист, крик или вой дверных петель, легко вплетался в кошмарные сновидения, но стоило Хотеку присесть к роялю и заиграть Штрауса, как нежная мелодия ворвалась в сон путающим диссонансом.
Иван Дмитриевич мог бы вспомнить, как недавно за воскресным семейным обедом тесть рассказывал, что во время обороны Севастополя, привыкнув к артиллерийской канонаде, он уже не просыпался от грохота французских пушек. Можно было прямо в землянке из ружья выстрелить, никакого эффекта — спит, не шелохнется. Денщик знал лишь один способ при необходимости быстро разбудить барина: тихонько спеть ему на ухо колыбельную.
Примерно то же самое произошло и со Стрекаловой — нежные звуки вальса заставили ее открыть глаза. Она полежала немного, приходя в себя, затем встала, осторожно приотворила дверь, поглядела в щелочку и увидела своего врага.
Когда Иван Дмитриевич с поручиком влетели в гостиную, Стрекалова, стоя в дверях спальни, уже не кричала, а говорила с жалкой размеренностью механической куклы, у которой иссякает завод, все тише и тише:
— Убийца, как вы посмели прийти сюда? Негодяй, как вы посмели…
Певцов отдирал от косяка пальцы ее левой руки, правая была вытянута вперед, но указывала, дрожа, не на Шувалова, а на другого графа — Хотека.
Щеку Стрекаловой, как каторжное клеймо, уродовала красная печать — след смятой наволочки.
Иван Дмитриевич замер у порога. Еще сегодня утром между безумием и здравым смыслом пролегала граница с полосатыми столбами, таможенниками, пограничной стражей, а теперь ничего этого не существовало.
— Вы снова здесь? — заорал Шувалов, увидев Ивана Дмитриевича. — Вон!
Певцов пытался затолкнуть Стрекалову обратно в спальню, но не мог с ней совладать.
— Ротмистр, — не выдержал Шувалов, — куда вы ее тащите?
— Туда. — Певцов показал.
— Зачем? Выкиньте прочь эту сумасшедшую бабу! Что она мелет?
— Постойте, — властно вмешался Хотек. — Я должен знать, кто она.
— Эта женщина любила князя, — сказал Иван Дмитриевич.
Шувалов закатил глаза:
— О Господи! Только этого не хватало!
— Граф, — обратился к нему Хотек, — надеюсь, вы отдаете себе отчет, кого она оскорбляет в моем лице?
— Убийца! — с новой энергией крикнула Стрекалова.
— Вот видите… Неужели вы не в состоянии оградить меня от оскорблений?
— Вы что, ротмистр, не можете справиться с женщиной? — угрожающе спросил Шувалов.
Певцов обхватил Стрекалову за талию, чтобы отцепить ее от косяка, но она сама легко отпихнула его, шагнула к Хотеку и сорвала у него с груди траурную розетку:
— Как только совести достало надеть!
Тут же ее пальцы бессильно разжались, черный бархатный цветок упал на пол. Выскочившая из-под дивана кошка бросилась к нему, обнюхала и отошла, презрительно подергивая усами. Все молчали.
— Поднимите! — рявкнул наконец Шувалов.
Стрекалова затрясла головой, крупные слезы брызнули из-под мгновенно набухших век.
Певцов подобрал розетку и с поклоном вручил ее Хотеку. Тот небрежно сунул цветочек в карман, сказав:
— Вынужден требовать ареста этой дамы. Я лично буду присутствовать на допросе.
Певцов убежал в коридор и через минуту вернулся вместе с Рукавишниковым.
— Увезите ее! — приказал им Шувалов.
— Слушаюсь, ваше сиятельство… А куда везти?
— В крепость.
— Нет. — Иван Дмитриевич заслонил Стрекалову.
— Что-о? — срываясь на хрип, выдохнул Шувалов.
— Я не позволю…
Певцов и Рукавишников, переглянувшись, устремились к Ивану Дмитриевичу, но рядом с ним встал его новый друг, Преображенский поручик. Ему нечего было терять. Он выхватил из ножен шашку, со свирепым хаканьем отмахнул ею перед собой — уих-въих! — и повернулся к Шувалову.
— Ваше превосходительство, это я отомстил князю фон Аренсбергу.
— Берегитесь! — предупредил Певцов, не решаясь подойти ближе.
Шувалов отшатнулся, а поручик, сделав шаг вперед, припал губами к лезвию и протянул ему шашку:
— Вот орудие моей священной мести…
От его дыхания туманное пятно растеклось по клинку. Когда оно съежилось, растаяло и лишь след поцелуя остался на металле, Шувалов опасливо принял шашку, не зная, что с ней делать дальше.
— Довольно ломать комедию! — взорвался Хотек. — Ваши актеры хороши, но почему вы не удосужились объяснить им, что Людвига задушили подушками?
— Поверьте, граф…
Стрекалова бросила умоляющий взгляд на Ивана Дмитриевича:
— Вы же обещали мне?
— Что?
— Уличить убийцу.
Ответить он не успел. Раздался дикий вопль:
— Катя, Катя!
Коротко провыв, со стуком распахнулась дверь, в гостиную влетел Стрекалов, который домой, как ему было велено, не ушел и все это время подслушивал в коридоре.
Он пронесся мимо шефа жандармов, как мимо столба, схватил жену за руку:
— Это я его убил! Я!
Убийца был многоглав, как гидра. Одну голову — Боева — Иван Дмитриевич отсек, другая, поручикова, сама отпала, но теперь выросла третья — круглая, с пухлыми щеками и курчавыми жирными волосами. Среди них вполне могли затеряться маленькие рожки — единственное оружие обманутого супруга.
«Ударьте своими рогами в грудь обидчику, и они отпадут», — вспомнил Иван Дмитриевич. Письмо лежало в кармане, уже расправленное, разглаженное.
— Вы кто такой? — воззвал Шувалов.
— Я, Катя… Я! — не обращая на него ни малейшего внимания, повторял Стрекалов, крепко держа за руки жену.
— Не верьте ему! — воскликнула она. — Это мой муж, он не способен… Дурак! Иди домой.
Стрекалов отпустил ее запястье:
— Ох, не знаешь ты меня, Катя… Ты хорошо смотри, способен, нет? В глаза мне смотри! Может, в последний раз на меня смотришь.
Она попятилась.
— Нет, не верю… Нет…
— Хорошо смотри! Из-за тебя в Сибирь-то пойду.
Охнув, Стрекалова сдавила мужу ладонями виски.
— Ты? — Она возвышалась над ним почти на целую голову.
— Я, — сказал Стрекалов. — Ведь жена ты мне. Из-за тебя грех на душу принял.
Могучие руки оттолкнули его, он отлетел в сторону, влип в Ивана Дмитриевича, но сразу с неожиданной ловкостью развернул свое вялое тело раскормленного мальчика, крутанулся на каблуках, попытавшись даже щелкнуть ими друг о друга, совсем как поручик десять минут назад.
— Арестуйте меня, господин Путилин. Я готов!
Лицо спокойно, толстые губы поджаты.
Стрекалова рванулась к нему, порывисто прижала к груди его курчавую макушку.
— О-ой! — завыла она. — Баба я глупая! Прости меня!
Все молчали. Стрекалов затих и все смелее начал поглаживать жену по спине, потом ниже спины, словно вокруг никого не было, кроме них двоих.
— Не плачь, Катя, — говорил он. — Не плачь, милая. Каторгу-то не присудят мне, только поселение…
— Вы, граф, услышали то, чего хотели, — без особой уверенности сказал Шувалов, обращаясь к Хотеку.
— А ты в Сибирь за мной поезжай, — советовал Стрекалов. — Ни разу не попрекну, ей-Богу! Заведем с тобой коз, станешь пуховые платки вязать. Пропади все пропадом! Лишь ты да я… Слышишь, Катя?
— Бедный мой! — рыдала она. — Оба вы мои бедные… Что творю-у!
Ее душе было тесно в теле, телу — в платье. Шов на спине разошелся, Иван Дмитриевич видел рассекавшую черный шелк белую стрелку, беззащитную жалостную полоску. Хотелось ласково провести по ней пальцем.
Но при взгляде на Стрекалова сразу вспомнился прутик в банке с вареньем. Или он действительно ничего не понимает? Какая Сибирь, какие козы? Какие, черт побери, пуховые платки? Замок Цилль, вот что его ждет. И что делать? Если горничная сказала правду, он и в самом деле провел вчерашнюю ночь в Царском Селе, можно найти свидетелей. А если нет?
Одновременно не давала покоя мысль о том человеке, что отнес в Знаменский собор взятый у князя наполеондор. Заказать панихиду он едва ли осмелился, просто накупил и наставил свечек. Пока они горели, то хранили его своим пламенем, а теперь, поди, истаяли.
