Дверца шкафа стремительно откинулась, и перед княгиней предстал совершенно незнакомый ей мужик — высокий, крепкий, одетый в ладное полукафтанье и почему-то без привычной на мужицких лицах бороды. Черные волосы скобкой охватывали его скуластое лицо, на котором недобрым блеском посверкивали сощуренные на огонь свечи глаза. Нисколько не испугавшись грозного голоса княгини, ночной гость быстро шагнул к ней, и в руке его Аграфена Антоновна с ужасом заметила длинный широкий нож.
Княгиня судорожно набрала полную грудь воздуха, готовясь поднять на ноги весь дом. Догадавшийся о ее намерении вор прыгнул вперед, занося нож, и Аграфена Антоновна, сама не понимая, что делает, спустила курок пистолета.
Раздался ужасающий грохот, сверкнуло длинное пламя, показавшееся в темноте особенно ярким. Отдача вышибла пистолет из руки Аграфены Антоновны, едва не сломав ей пальцы, и он со стуком упал на пол. Спальню заволокло кислым пороховым дымом, свеча погасла. В темноте зазвенело разбитое стекло, затрещало, ломаясь, дерево оконной рамы, за окном послышался глухой шум, встревоженные голоса, крики.
Тут Аграфена Антоновна заметила, что кричит, заставила себя замолчать и с трудом перевела дыхание. За окном все еще вскрикивали и возились, оттуда доносились глухие звуки ударов по чему-то мягкому. Весь этот шум свидетельствовал о том, что вора схватили. В ночи метался свет масляных фонарей, красные отсветы зажженного кем-то факела плясали по стенам спальни, как будто дом был охвачен пожаром. В застиранной ночной рубашке и глупом колпаке прибежал заспанный Аполлон Игнатьевич, увидел распахнутое окно, беспорядок, пистолет на полу, учуял в воздухе пороховой дым, заохал и схватился за сердце.
Аграфена Антоновна отодвинула его локтем, подошла к окну и окрепшим голосом велела вязать вора покрепче и подать к ней для допроса. На подоконнике виднелась кровь; позже выяснилось, что выпущенная княгиней пуля задела-таки ночного гостя, оцарапав ему шею.
Поначалу княгиня намеревалась потолковать с вором накоротке, отвести душу, а после сдать то, что от него останется, драгунам Шелепова. Но, пока она одевалась, в голову ей пришло, что вор этот может еще сослужить ей недурную службу: судя по тому, когда и куда он забрался, сей ловкач умел не только лазить в окна и бросаться с ножами на женщин, но и вынюхивать добычу. Смутные, пока еще не принявшие четких очертаний планы роились в ее голове, и Аграфена Антоновна переменила свое решение. Разговор у них с вором вышел весьма продолжительный, и по окончании его вор перестал быть таковым, а сделался лакеем по имени Савелий. Никто, кроме княгини и Савелия, не знал, какого рода соглашение было достигнуто, и никто, даже князь Аполлон Игнатьевич, не отважился потребовать у Аграфены Антоновны объяснений по этому поводу. Слово ее было законом для всех, и в доме не нашлось ни одного сумасшедшего, который рискнул бы с этим поспорить.
Таков был новый лакей Аграфены Антоновны. Недаром говорят, что свято место пусто не бывает: лишившись своего так называемого зятя, пана Кшиштофа Огинского, который то ли был гусарским поручиком, то ли вовсе им не был, княгиня очень быстро обрела другого помощника, пусть не столь изощренного и тонкого, но зато надежного. Случай оценить таланты Савелия представился Аграфене Антоновне очень скоро, и оценка, данная ею, оказалась достаточно высокой.
— Вот что, милейший, — сказала княгиня, когда задняя подвода удалилась на достаточное расстояние, — поворотись-ка сюда. Надобно потолковать.
Савелий с готовностью перевернулся на козлах, усевшись к княгине лицом. Казалось, он только и ждал приглашения. Впрочем, удивляться тут было нечему: порученец княгини Зеленской, конечно же, сразу догадался, что эта задержка в пути образовалась неспроста. В тесноте постоялого двора, где повсюду могли оказаться чужие уши, разговаривать с ним о деле княгине было не с руки; теперь же, когда постоялый двор напоминал о себе только двускатной крышей, а от обоза осталась только повисшая в воздухе пыль, они могли беседовать без опаски.
— Слушаю-с, ваше сиятельство, — с напускным смирением произнес Савелий, перебирая в руках вожжи.
Княгиня, наблюдательность которой заметно обострилась от донимавшей ее нужды, невольно задержала внимание на его руках. Загорелые и сильные, руки эти отличались некоторым изяществом формы и сразу бросавшейся в глаза ловкостью. В манере Савелия держаться тоже проскальзывало что-то необычное. Он был очень странный мужик, этот Савелий, да и мужик ли?
Почувствовав на себе испытующий взгляд Аграфены Антоновны, который при всем желании трудно было назвать добрым, Савелий опустил глаза и без нужды поддернул голенище правого сапога. Аграфена Антоновна заметила торчавшую из-за голенища роговую ручку ножа. Нож наверняка был тот самый, с которым Савелий приходил в ее спальню, и княгине совершенно не к месту вспомнилось, что сейчас пистолета при ней нет.
— Поскачешь вперед, — сказала княгиня, — поселишься в трактире, а еще лучше — у какой-нибудь вдовы, чтобы попусту не тратиться. Представляться будешь... ну, я не знаю, тебе виднее. Приказчиком каким-нибудь, что ли. Словом, по коммерческой части. Ходи по кабакам, на рынке потолкайся, да держи ухо востро! Дело нам предстоит куда как тонкое. Ошибиться тут нельзя, стало быть, надобно все как следует разведать. Как она живет, с кем видится да не вьется ли вокруг, не ровен час, какой-нибудь женишок, до денег охочий. Ну а ежели ненароком вьется... Не мне тебя учить, одним словом. Нельзя, чтобы она замуж вышла. Понятно ли?
Савелий задумчиво поскреб ногтями щеку. Ногти у него были чистые, аккуратно подстриженные. Некоторое время княгиня с растущим раздражением наблюдала за тем, как он играет бровями, а потом, не утерпев, спросила:
— Ну?!
— Виноват, ваше сиятельство, — спохватился Савелий. — Понятно, конечно, понятно. Просто я задумался, как это лучше провернуть. Да и вообще, задумался... Не извольте гневаться. Все будет исполнено в наилучшем виде.
— Погоди, погоди, — насторожилась княгиня. — Об чем это ты задумался, любезный? Что сие означает — «вообще»? Ты мне только шутить не вздумай!
— Вот об этом я, ваше сиятельство, и задумался: шутить мне с вами или, может, не стоит? — Теперь в голосе лакея слышалась уже неприкрытая издевка и даже, кажется, превосходство. — Только браниться не надобно, ваше сиятельство, — поспешно остановил он княгиню, которая, раздуваясь от праведного гнева, начала приподниматься с подушек. — Мы здесь одни, так что брани вашей, кроме меня, никто не услышит, хоть бы вы и вовсе надорвались. Кабы я хотел, давно бы убежал. Помните, что с графом Бухвостовым-то стало?
При напоминании о судьбе графа Бухвостова княгиня тяжело опустилась обратно на подушки и с шипением выпустила из легких воздух.
— Так-то оно лучше, — заметил Савелий, доставая из кармана глиняную носогрейку и принимаясь неторопливо начинять ее табаком из тряпичного кисета. — Сидеть, ваше сиятельство, завсегда сподручнее, чем стоймя стоять, особливо на колесах. Не дай бог, бричка опрокинется, расшибетесь, в пыли запачкаетесь...
— Ты что же, — просипела Аграфена Антоновна, которая внезапно на самом деле ощутила острую нехватку воздуха, — ты что же, негодяй, каторжная морда, грозить мне вздумал?
— Ни боже мой! — воскликнул лакей. — Как можно, ваше сиятельство! Я, ваше сиятельство, ежели хотите знать, никогда никому не грожу, никого не пугаю. Нешто это дело — живого человека стращать? Не люблю я этого, ваше сиятельство. Мешает тебе кто-то — ну, полосни его ножиком по горлу — и вся недолга! Чего попусту языком-то трепать?
В его речи то и дело проскальзывали простонародные словечки и интонации, но странное дело: Аграфена Антоновна вдруг преисполнилась твердой уверенности, что Савелий вставляет в разговор эти холопские выражения нарочно, чтобы подделаться под мужика, каковым на самом деле не является. Более того, у нее сложилось впечатление, что, разыгрывая этот непонятный спектакль, ее лакей не очень-то и усердствует.
— Но это к слову, — вдруг заключил Савелий совсем другим, почти что светским тоном. — Что же касаемо до дела... Я вот о чем подумал: ведь вы, матушка, неотступно в городе быть не сможете по причине... гм... Словом, по известной нам обоим причине. Говоря начистоту, денег у вас нет, ваше сиятельство, чтобы в городе сидеть да по приемам раскатывать. Выходит, посылая меня туда одного, вы вроде даете мне вольную: ступай куда хочешь, делай как знаешь. А? Не боитесь, что сбегу?
Княгиня мысленно скрипнула зубами, подавляя уже готовый вырваться на волю неконтролируемый гнев. Она сама дала этому странному и страшному холопу — и холопу ли? — козыри против себя. Отныне их связывало общее преступление, и Савелий имел над нею не меньшую, а, пожалуй, даже большую власть, чем она над ним. Княгине не приходило в голову, что он осмелится воспользоваться этой властью; что ж, выходит, зря не приходило. Ему-то вот пришло...
