И все это освещали глаза такой глубокой сини, что становилось радостно на душе.
– Стойте! Что это вы делаете? – еще издали закричал «Ковбой». – Какое… по какому праву?!
– А ты не будь в горячей воде купанным[54], Змогитель[55], – сказал человек в синем костюме. – Надо – значит надо.
– Вы, Ничипор Сергеевич, хотя и председатель колхоза, – сказал интеллигент, – а и вам не мешало бы все ж подумать немного над тем, что делаете.
– А вы мне, Рыгор Иванович, товарищ Шаблыка, не во всех случаях указывайте, как мне этим колхозом руководить и что и как для его пользы делать.
– Безопасность противопожарная нужна? – спросил тот, с портфелем, и наставительно поднял палец. – Нужна. Второй выход нужен? Нужен.
– Да чему здесь гореть? – спросил кто-то.
– Не скажите. И камень иногда горит. И ружье раз в год само стреляет.
– Это памятник, – спокойно сказал Шаблыка. – Памятник культуры, памятник истории нашей. И потом, кто вас принуждал в нем загон для скота делать? Построили бы в стороне.
– На это затраты нужны, – сказал опортфеленный.
– Памятник. Под охраной, – объяснил Шаблыка.
– Какой памятник? Откуда видно, что памятник? – начал нервничать человек с портфелем.
– Вы не нервничайте, Тодор Игнатович, – сказал Шаблыка. – Вы бухгалтер, вы можете и не знать, что это – вторая половина XVI столетия.
– Откуда видно?
– Доска была.
– Где она, доска? – спросил бухгалтер.
– Содрали доску! – взвился вдруг на крик Ковбой. – В бурьяне она валяется! А все ты, конторская скрепка! Ты, Гончаренок! Ты, чернильная твоя душа! Ты на этот замок людей натравливаешь, как будто он главный твой враг.
– Успокойся, Михась, – сказал ему Шаблыка, но Ковбой, по-видимому, совсем не умел себя сдерживать и уже снова озверел.
– Жаловаться на вас будем. А тебе, Гончаренок, я дам жару. Я тебя так приглажу своими кулаками, так… из морды мяса накрою…
Глазки Гончаренка были бы страшными, если бы не были такими глупыми.
– Я, между прочим, не только бухгалтер. Я и член поселкового Совета.
– А-а-а, – иронично протянул Шаблыка. – Ну-у, если член поселкового Совета – тогда обязательно надо разрушать.
– Да успокойтесь, – сказал председатель.
– Вы его призовите к спокойствию, Ольшанский, – посоветовал председателю Шаблыка.
«Ольшанский? Откуда Ольшанский? Из тех? Да быть не может. Последний с немцами удрал и умер. Ну и идиот я. Мало, что ли, Ольшанских? Один Гаврила в Полоцке?»
– Говорю вам, постройте поодаль, – продолжал Шаблыка. – А иначе будем жаловаться.
– Ну и валяйте, – равнодушно сказал председатель, – вам же будет хуже.
– Ты! Ты! – взбеленился Змогитель. – Ты… вислюк.
– О новом думать надо, – сказал председатель, не обидевшись на «вислюка», потому что не понял.
Я улыбнулся. Я хорошо знаю украинский язык и знаю, как иногда удобно обозвать другого таким образом. Типично белорусская хитрость: специально употреблять вместо наших бранные слова из других славянских языков. И душу отвел, и обругал, а тот, кого обругал, ничего не кумекает. «Вiслюк» по-украински «осел».
– Да! Настоящий вислюк! Только вислюки делают такое.
Зато Гончаренок Тодор Игнатович, бухгалтер и член поселкового Совета, почему-то оскорбился на явно неизвестное ему слово «вислюк».
– А ну повтори! А ну повтори, говорю тебе!
– Я тебе повторю! – Ковбой схватил Гончаренка за грудки.
– Высоцкий! – заблажил тот. – Что глядишь на бандитское отродье?!
И тут от толпы отделился высокий, исключительно сложенный мужчина лет сорока с чем-то. Волосы темно-русые, светлые глаза прищурены. В движениях ленивая грация, однако чувствовалось, что может быть неожиданно подвижным. Нос прямой, рот неуловимо усмехается. В большой руке маленький кнутик.
– Постарайтесь, Игнась Яковлевич, – сказал он сам себе. – Ну что, в самом деле, за безобразия происходит.
И легко, как котят, развел Гончаренка и Змогителя и держал их вытянутыми руками.
– Ну, нехорошо. Ну, драка будет, – лениво уговаривал он. – Ну, милиция. Ну, пятнадцать суток. Ну, небо в крупную клетку. Бухгалтер большого колхоза, член поселкового Совета – и пятнадцать суток. Негоже… Учитель родного слова – и тротуар перед школой подметает. Неладно, экзамены скоро. Ученики про Сымона Скорину[56] слушать хотят, а вы…
Почему-то не поверил я его словам про «Сымона Скорину». «Придуривается, издевается», – подумал я. Потому что была в нем этакая староселянская обходительность и воспитанность, но было и что-то очень интеллигентное.
– Игнась! – горланил Гончаренок. – Пусти, дай дорваться.
– Да не пущу, – лениво произнес Высоцкий.
– Сука ты! Пусти, пусти, отродье свинское! Пусти, черт смаленый, дымный!
И тут Высоцкий неизвестно почему рассвирепел:
– Ты за брата… Сколько м-мож… Ты, гаденыш… Ты, выползень…
Оттолкнув Змогителя, он ухватил Гончаренка, вырвал у того портфель, схватил за шею и за руку и молча начал крутить. Так, что стало страшно за жизнь воинственного бухгалтера.
– П-пусти… П-пусти…
Настало время вмешаться и спасать всех от горячности.
Я стал наводить аппарат, выбирать позицию. Кто-то зашипел, и постепенно скандал начал утихать. Последним отпустил бухгалтера Высоцкий. Вид у всех был озадаченный, а у некоторых – испуганный. Я даже не ожидал такого эффекта.
– Вы кто такой? – первым очухался Ольшанский.
– А не все ли равно?
– Зачем вы это делаете?
– Будет хорошая иллюстрация на тему: «Жизнь, ее правила и нормы в окрестностях Ольшан».
Я щелкнул еще и стену с молодыми людьми на ней.
– Эй! А это еще зачем? – крикнул Ольшанский.
– Я Антон Космич. Приехал исследовать Ольшанский замок и костел. Имею отношение к организации по охране памятников, между прочим, и этого вот вашего замка. Застал приятную картину разрушения. И «запечатлел». Для сведения современников и на память потомкам. Благодарным потомкам.
Дети возле Шаблыки засмеялись. И этот смех вывел председателя из себя:
– Выньте пленку.
– И не подумаю.
Он бросился ко мне с грацией и ловкостью бегемота. За ним Гончаренок и Высоцкий. Подошли и Змогитель с Шаблыкой.
– Вы бы, Ничипор Сергеевич, подумали, что это одно из украшений нашего края, – указал на замок Шаблыка.
– Ты мне родину за мой счет не спасай, – отрезал председатель.
Ко мне подступили Гончаренок и Высоцкий.
– Ты… ты откуда? – вот-вот готовы были взять за грудки.
В этот момент человек в мучной пыли с кепкой козырьком назад и эскортом беспородных собак приблизился к нам, вошел в середину толпы, словно раскаленный нож в кусок масла, остановился и вперил диковатые внимательные глаза в наши лица. Рассматривал, лунатически склоняя голову то на одно плечо, то на другое, и глаза были неподвижные, и я заметил, как все сразу увяли, опустили руки и отступили. Человек поглядел, покрутил отрицательно головой и отошел шага на четыре.
– Н-не-а. А? А-а-не! – тихо сказал он.
Спор снова начал было разгораться.
– Не смейте больше этого делать, – сказал я.
– Это кто еще тут такой? – высунулся Гончаренок.
– Замолчи, а то я тебя…
– А вы не кричите на меня, как какой-то африканский папуас, – не унимался он.
– Новогвинейский бушмен, – поправил я.
Чем бы все это окончилось – неизвестно. Но в этот момент от стены долетел испуганный крик многих голосов. Туда побежали дети, и мы тоже бросились за ними.
На земле лежал, неудобно подвернув левую руку, юноша лет семнадцати. Один из тех, кто только что был наверху и долбил ломом стену. Красивый чернявый хлопец из тех «кладненцев-грачей», как их справедливо называют.
– Что с тобой, Броник? – с нескрываемой тревогой спросил Шаблыка.
– Разбился? – это председатель.
– Кажется, нет. – Юноша сел, морщась и поддерживая правой рукой левую.
– Вывих, – определил Гончаренок. – Потяните за руку.
– Нет! – Шаблыка ощупывал руку парня. – Перелом. Быстрее в больницу.
Знаю, я поступил жестоко, не по-человечески, но надо было удержать обезьяну, которая решила так распорядиться замком, да еще и с таким риском. Ну, а если бы не рука, а шея? И потому я щелкнул еще и эту сцену.
– Ну вот, – огорчился, чуть не заплакал Высоцкий, указывая на то место, где, по всей очевидности, был перелом руки и где пиджак был разорван. – Вот и пиджак порвал.
– Подумаешь, один пиджак, – пренебрежительно ответил мужественный Броник. – Мне это все равно как Радзивиллу, если б у него в одном из имений поросеночек сдох.
– Моли, хлопец, бога о здоровье, потому что молить о разуме тебе поздно, – сказал я.
Председатель, Гончаренок и Высоцкий, очевидно, собрались оставить поле боя. Но бросить его и уйти без последнего слова означало признать себя побежденным. Поэтому Ольшанский спросил:
