Быстро составив протокол, Алексей распустил публику. Когда полицейские вышли на улицу, он показал мыльницу Егору.
— Не зря приехали. Смотри!
— Ух ты! «Яш». Это чья-то подпись?
— Полагаю, что подпоручика Яшина.
— Не может быть! Как вещь сбежавшего подпоручика могла оказаться в доме Яна Касъера?
— Ты уверен, что он сбежал?
— Все так говорят. Дело даже не открыли!
— Но что, если его убили, а труп спрятали? О чем тогда наша находка?
Иванов подумал и ответил:
— Она указывает, что все преступления против офицеров сходятся на Яне Новце.
— Правильно. Он тогда не рядовой притонодержатель, а соучастник убийств. Укрыватель, недоноситель, а то и глава всего дела.
— Ага! — повеселел коллежский регистратор. — Если это так, то следствие не закончено. По вновь открывшимся обсто ятельствам заводится новый розыск…
— Правильно.
— …и ваш отъезд из Варшавы отменяется!
— Да, если мы с тобой не ошиблись в подозрениях. Мыльница могла принадлежать кому угодно, не обязательно Яшину. Поэтому сначала покажем ее Нарбутту с Гриневецким. Вдруг она уже встречалась им во время первого обыска? И Ян Касъер дал по ней объяснение. Купил-де на Толкучем рынке у неизвестного лица… Или того хуже: мыльницу подбросили в дом, как подбросили часы.
Они поехали на Сенаторскую. Все уже привыкли, что Иванов ходит за своим временным шефом как привязанный. Витольд Зенонович, оказавшийся, несмотря на замкнутость, остроумным человеком, окрестил Егора «полицейские силы, подчиненные Лыкову». И еще «летучий отряд Лыкова». Егор не возражал.
У Гриневецкого сидел Нарбутт и диктовал рапорт обер-полицмейстеру. Эрнест Феликсович старательно, как школьник, записывал.
— Господин Лыков и его летучий отряд! — ухмыльнулся титулярный советник. — Вы чего такой возбужденный, Алексей Николаевич? Домой уезжаете? По невским гранитам соску чились?
— Приказа из Департамента пока нет, — ответил Лыков. — Но я пришел не с этим. Вот что мы с Егором Саввичем обнаружили сейчас в доме Яна Новца. Поглядите на днище.
И он вручил собеседникам мыльницу. Те внимательно ее осмотрели, но высказались скептически.
— Ну и что? — пробурчал Гриневецкий. — Дешевка. Таких полно в домах среднего достатка.
— Вы увязываете ее с тем картежником, которого Петербург поторопился записать в жертвы? — нахмурился Витольд Зенонович.
Надворный советник на этих словах возмущенно фыркнул:
— С Яшиным, что ли?! Вот прощелыга! Сбежал, так все вздохнули с облегчением. Ни служить не умел, ни с людьми разговаривать.
— Тем не менее я должен проверить, — твердо заявил Лыков.
— Разумеется, — согласился Нарбутт. — В делах с убийствами все нужно проверять досконально. У вас особые полномочия. Наше дело — помогать, ваше — вести розыск. Сейчас поедете в следственную тюрьму?
— Да.
— Новца трясти?
— Сначала Гришкиных подручных. Самый простой способ все вызнать — это их допросить. Как и за что убивали Емельянова. Как подловили Сергеева-третьего. Что это за красивая брюнетка, что увезла штабс-капитана из ресторации.
— Да, хорошо бы. Только мой опыт показывает, что бывалые уголовные ничего не скажут.
— Мой тоже, — подтвердил Лыков.
— Тогда прихватите, пожалуйста, с собой Степковского. Я обещал дочкам Яна Касъера, что перешлю в тюрьму пояс из собачьей шерсти. У старика больная спина.
— Эко вы ласково с бывшим громилой! — удивился Алексей.
— У нас в Варшаве так принято.
— Отдайте пояс мне, я сам вручу.
— Да там еще что-то на словах. Какие-то бытовые неурядицы, требующие разрешения главы семейства. Не знаю, что именно, — с дочерями разговаривал Степковский.
— Ну хорошо, пусть он спускается к дежурной пролетке, скоро поедем.
Старший агент Степковский, высокий основательный мужчина с ухоженными усами и твердым взглядом, вызывал у всех невольное уважение. Лыков знал, что этот человек воевал с турками и имеет Георгиевский крест. Одного возраста с Витольдом Зеноновичем, Степковский, видимо, помогал тому негласно руководить отделением.
Нарбутт пошел предупредить старшего агента. Лыков на минуту отлучился в клозет, а когда спустился к подъезду, там его ожидал курьер. Оказалось, коллежского асессора срочно вызывают к обер-полицмейстеру.
— Пан Степковский, это может быть надолго, — решил отпустить поляка Алексей. — Вы не ждите нас, езжайте один, а мы найдем извозчика.
Лыков поднялся на третий этаж. Толстой встретил его приторно-благожелательно.
— Господин камер-юнкер! Когда вы намерены возвратиться в Петербург?
— Когда получу приказ из Департамента, ваше превосходительство.
— Я только что послал телеграмму Дурново. Обрисовал ваше участие в деле с самой положительной стороны…
— Благодарю, ваше превосходительство.
— …и сообщил, что считаю вашу командировку исполненной.
Лыков промолчал.
— Вам ведь, помимо розыска, поручено еще кое-что?
— Да. Составить рекомендации по улучшению деятельности варшавского сыскного отделения.
— Прошу не обойти вниманием и прислать мне для ознакомления экземпляр вашей записки.
— Непременно, ваше превосходительство.
— Можете идти.
Раздосадованный этим пустым разговором, Лыков снова вышел на подъезд. Дежурная пролетка еще не вернулась. Сыщи ки поймали извозчика с биржи и отправились в тюрьму за свой счет.
Варшавская следственная тюрьма помещалась на Дзельной, 24. В этом месте в нее упиралась улица Павя, поэтому в народе тюрьму прозвали «Павяк». На кордегардии Лыков предъявил заверенную карточку.[39] Утром сыщику с боем выдали ее в канцелярии обер-полицмейстера. Прежде чем допрашивать налетчиков, он решил переговорить со смотрителем тюрьмы. Полицейских провели в кабинет коллежского секретаря Молчанова. Тот первым делом спросил:
— Это не вы наших хлопцев замели?
— Каких «ваших»?
— Ну, в среду доставили. Под впечатлением ребята! У двоих головы разбиты.
— А нечего на камер-юнкеров с кулаками бросаться!
— А маза ихнего, говорят, вы как буряты белку — в глаз?
— Пришлось, — уже не ерничая, ответил Лыков. Со смертью он не шутил.
— А и черт с ним! — так же кратко резюмировал Молчанов. — Желаете теперь остальных допросить? С кого начнете?
— С самого молодого, конечно. Надеюсь, два дня одиночки подготовили почву для беседы.
— Откуда одиночки? — удивился смотритель. — Они сидят в общей камере, все трое.
— Как в общей? — воскликнул Алексей. — Эх! Зачем в общей?
— Указание титулярного советника Нарбутта.
— Черт! Теперь их без толку допрашивать!
— Почему? — не понял Егор.
— Потому что они уже сговорились. И будут теперь валить все на мертвого Гришку. Знать не знаем, ведать не ведаем… Эх, Витольд Зенонович! Опытный ведь человек. Для чего он так сделал?
— А потому — поляк! — неожиданно сообщил Молчанов.
— Поясните вашу мысль.
— В рассуждения высокого разума господина Нарбутта я войти-с не могу-с! Умишком не вышел! Но не зря, видать, его из начальников отделения турнули…
— Понятно. Прикажите привести арестованных.
Начался рутинный допрос. Лыков вызывал уголовных по очереди и спрашивал одно и то же. Иванов стал было записывать ответы, но скоро прекратил это бесполезное занятие.
Алексея интересовали подробности обоих убийств — ротмистра Емельянова и штабс-капитана Сергеева-третьего. Особенно он напирал на последнее преступление. Где гайменники налетели на свою жертву? Кто нанес смертельный удар? Кто отвозил умирающего на свалку?
Все трое ответили одинаково: это не мы! Гришка действовал один, а остальные сидели в притоне и целыми днями дулись в карты. Скучали да мечтали в Россию вернуться! Потому — в Польше русскому фартовому швах…
Махнув рукой, коллежский асессор велел смотрителю изготовить со всех троих фотографические портреты и отослать их в петербургское сыскное для опознания. Три варшавских узника явно давали о себе ложные сведения. Это старая уловка уголовных — врать и путать следы. По виду ребят ясно, что они рецидивисты. За Гришкой числилось много кровавых дел в столице. Если фартовых опознают, то вытребуют в Петербург и там закатают по полной…
Лыков был раздражен неудачей, хотя другого и нельзя было ожидать. Опасения Нарбутта подтвердились. Перед допросом Яна Касъера требовалось собраться с мыслями, и Алексей вывел помощника на улицу. Они сели в пийяльне[40] и выпили по пиву; сыщик был задумчив. Вдруг он скомандовал:
— Айда на телеграф!
— Зачем?
— Отобью Дурново экспресс, что розыск законченным не считаю и остаюсь в Варшаве.
— Ух ты! А для чего?
