Где-то посреди ночи я окончательно проснулась — мне показалось, что в комнате еле слышно скрипнула дверь. Я подняла голову, думая, что это Бальдур наконец-то пришел спать.
Тонкая козья шкура на окне пропускала слабый свет луны, и я заметила, что Бальдура нет рядом со мной. Подумав, что муж только вошел, отчего и скрипнула дверь, я уже хотела вновь опустить голову на подушку и уснуть, когда в полутьме комнаты шевельнулась какая-то тень.
И это был не Бальдур. Я ведь знаю своего мужа, я узнала бы его широкие плечи, его статное тело… Нет, это был не Бальдур.
Тень подняла руку, и я разглядела очертания кинжала.
И тогда я завопила. Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я так кричала, даже тогда, когда нашла папино тело. Страх, охвативший меня в тот миг, полностью прорвался наружу.
Я швырнула в эту тень подушкой. Я вскочила с лежанки. Я забилась в дальний угол комнаты. Тень, испуганная тем, что ее заметили, ускользнула, а я, обессилев, обмякла у стены и осела на пол.
Не знаю, сколько я просидела там. В какой-то момент я вскочила, выбежала в коридор, помчалась к покоям моего отца. Тяжелая цепь закрывала вход. Не знаю, почему я вообще хотела войти туда. Может быть… Часть страха еще осталась во мне, и мне хотелось попасть туда, где я чувствовала бы себя защищенной. Я дергала цепь, тарабанила в дверь… Помню, в тот момент я очень злилась на моего отца за то, что он позволил кому-то убить себя и оставил меня совершенно беспомощной перед всеми злодеями этого проклятого замка.
И вдруг из темноты вышла мама.
— Милая, я слышала тебя. Что случилось?
— Там… Там кто-то был в моей комнате… У моей кровати. Он занес надо мной руку с кинжалом. Он выглядел словно… словно…
— Где Бальдур? — спросила она. — Он все еще в долине?
— Я не знаю, где он, — обессиленно выдохнула я.
Мне было все равно, где сейчас Бальдур. Меня пытались убить.
— Тебе приснился дурной сон, — улыбнулась мама. — Просто кошмар, ничего больше. Такое бывает. Успокойся.
Она говорила со мной, как с маленьким ребенком, и вначале я ничего не имела против, хотя ее тон и показался мне неподобающим.
— Я не спала, — заявила я. — Там кто-то был. У него в руке был кинжал. Где Эстульф?
— Ну где же ему быть? В долине, я полагаю, строит дамбу. А может быть, точит кинжал или танцует в лесу на ведьмином круге, ведя разговоры с темными силами. Иногда он ест на завтрак младенцев. А ты не знала?
— Твой сарказм неуместен.
— Твои обвинения тоже.
— Меня пытались убить!
— Ты устала, дитя мое. Ты мало спишь. В последнее время ты плохо выглядишь. Недавно ты потеряла сознание, когда говорила с викарием. Ложись, поспи в моей кровати, если хочешь. Завтра покушай хорошенько. Я прикажу принести тебе баранины и салат из свеклы.
Как будто баранина удержит убийцу подальше от меня! И все же я чуть было не приняла ее предложение, настолько меня испугал этот случай. Но мысль о том, что мать спала с Эстульфом на той самой лежанке, на которой она предлагала устроиться мне, заставила меня вернуться в мои покои. Когда мы с матерью пришли туда, то встретили Бальдура. Он был с ног до головы перепачкан грязью и выглядел довольно растерянно. Мать рассказала ему о случившемся, представив моему мужу свою версию событий. Я не стала с ней спорить, но, когда она ушла, я очень серьезно сказала Бальдуру:
— Кто-то проник сюда и пытался меня убить. Может, и тебя, кто знает.
— Я тебе верю, — кивнул Бальдур.
— Мы должны что-то предпринять. Почему перед моей дверью не было стражи? После исчезновения кинжала мы ведь говорили о том…
— Именно так. И я позаботился об этом. Но твоя своевольная служанка Бильгильдис вечером отослала стражника прочь. Из-за службы в часовне и строительства дамбы, так она сказала.
Я не подумала об этом. Конечно же, Бильгильдис воспользовалась службой как предлогом для того, чтобы избавиться от часового.
— Ладно, неважно, — смущенно протянула я. — Я не хочу, чтобы ты упрекал Бильгильдис из-за этого.
— Как я осмелился бы на такое? Уже ее высокий титул крепостной освобождает ее от любой критики.
— Сейчас я не хочу ссориться. Давай поспим немного…
Конечно же, я думала о том, что это мог быть сон. Темная комната, луна, странная полугреза-полуявь, диковинные видения, последствия наполненного событиями вечера — может быть, все это навеяло на меня морок?
Нет. Совершенно однозначно. Нет. Силуэт, который я видела, был не тенью из кошмара, не порождением моего сознания.
Думала я и о том, что это был не человек, а демон или призрак, потому что… мне трудно писать о таком… тот, кто проник ночью в мою комнату, чем-то напомнил мне моего отца. Я знаю, это звучит безумно, но на эту мысль меня навел шлем на голове того человека, очень уж необычным был его плюмаж. Такой шлем носил раньше мой отец. Папа называл его своим счастливым шлемом: когда-то этот шлем спас его от двух ударов мечом по голове. Ни один другой мужчина в замке не носил такой плюмаж, да и папа давно уже не надевал этот шлем, потому что тот заржавел. Я его уже много лет не видела и не знаю, существует ли он до сих пор. Но даже если бы я верила в призраков, то зачем папиному духу угрожать мне? И зачем привидению убегать от моих криков? Все это странно.
Я остаюсь при своем мнении. Кто-то хотел убить меня, а может быть, и Бальдура. Кто-то очень злой.
Нужно поговорить об этом с Мальвином.
Кара
Я смотрю на холодный серый туман. Словно паутина из мелких капель, протянулся он от замка до самого горизонта. Сейчас раннее утро. Утро после дня вчерашнего.
Утро после молитв. Я помню песнопения, доносившиеся до меня в полусне, песнопения, словно из другого мира, а еще бормотание, монотонные молитвы — они врывались в мой беспокойный сон, оборачивались чем-то мрачным, угрожающим. Когда воцарилась тишина, я наконец-то смогла уснуть. А потом отворилась дверь.
Утро после того скрипа двери. Я проснулась, а он уже был рядом. Стоял, склонившись надо мною, — вначале лишь силуэт, темная тень во тьме моей темницы, потом живой человек, мужчина, тот самый мужчина, который допрашивал меня при своей жене и немой служанке. Бальдур, кажется, его звали Бальдур. В слабом свете луны его лицо казалось будто вырезанным из дерева. Суровым. Безжизненным. Он схватил меня за запястья.
Утро после того, как чужак вторгся в мое тело. Я кричала. Мой крик отражался от холодных стен, покрытых моими записями. Мой крик обращался эхом, искажался, исчезал. Кричала я или нет, это ничего не значило. Мужчине это не мешало. Он не произнес ни единого слова. Он был воплощенным молчанием, жестоким, равнодушным молчанием. Он наверстал то, что собирался, но так и не успел сделать его тесть. Перед тем как уйти, он наклонился ко мне и поцеловал меня в соленые от слез губы.
Утро после полного бессилия. Я могла лишь сидеть на полу, вот и все. Я не могла встать. Я не могла поднять руку. Я не могла пить. Я не могла думать. Я не могла плакать. Я не чувствовала ничего, кроме боли в моем теле. Я помочилась там же, где и сидела. Там же я и уснула.
Утро после сна из яви.
Мне семнадцать лет. Весной мы движемся на запад от нашего селения на берегу Великого озера в той стране, что мы зовем землями мадьяр, нашими землями. Мужчины вступают в сражения, женщины же выходят замуж, растят детей, готовят своим мужьям еду. Женщины остаются вдали от тех деревень, которые захватывают их мужчины. Все, что известно женщинам, так это то, что мужчины привозят им полные телеги еды, меха, домашней утвари. Золото мужчины оставляют себе.
Мы несколько недель едем по равнине, затем степь сменяется холмами. Слева, на юге, на горизонте виднеются высокие горы. Лето близится к концу, когда мы подходим к широкой реке. Тут много сел и городов, мужчины берут богатую добычу.
Однажды, когда мой отец и братья вместе с другими мужчинами отправились в набег на какую-то деревню, я, прячась, скачу за ними.
Я приезжаю в эту деревушку чуть позже, чем наши воины. Там я вижу мертвых, четыре или пять тел валяются в грязи. А потом я вижу моего отца. Мои братья стоят вокруг и подзадоривают его криками. Отец насилует какую-то женщину. Я слышу, как она кричит и плачет. Я отворачиваюсь и возвращаюсь к нам в лагерь. Мама спрашивает у меня, где я была, а я отвечаю: «Я не знаю».
Прошлое живет внутри нас. Нет ничего более настоящего.
Сейчас, когда я пишу эти строки, та ночь уже далеко позади. Мне понадобился целый день, чтобы нацарапать на стене пару предложений. Кое-что из написанного мной так высоко, что моя рука едва достает туда, что-то у самого пола, что-то на этой стене, что-то на той. Туман уже развеялся. Я смотрю из узкого окошка на озеро, только это и не озеро вовсе, а река. Я вижу, как играют солнечные блики на воде. Трехголосая песня доносится до меня, песня, которую поют молодые женщины:
