– Ты, кажется, не курил? – спросил он.
– Курил раньше.
– А теперь?
– А теперь нет.
Он кивнул, щелчком большого пальца выбил папиросу из коробки и прикурил от спички.
– Спешишь?
– Спешу, но тебя выслушаю внимательно.
И я не лукавил, мне действительно было очень интересно мнение Арцакова. Во-первых, потому что при его профессии он был не только костоломом, но и человеком находчивым, с головой. А во-вторых, в отличие от многих моих рецензентов, Петр Петрович сам близко знал ту среду, которую я описывал в книжке. Если порой мне приходилось выслушивать мнения умных, но совершенно не сведущих в предмете собеседников, которые обращали в первую голову внимание на литературный стиль, то Арцаков мог подметить совсем другие стороны мной написанного.
– Видишь. – Арцаков указал папиросой на свою картотеку. – Чем мы тут занимаемся? Все это, дорогой Владимир Алексеевич, подлость и страдания. Подлость и страдания. Каков бы ни был в свете человек – богатый, бедный, умный или дурак, поденщик или академик, все они одинаковы! Всякий снаружи – просто херувим порой. А поскреби его – нет, не татарин – черт! Причем черт-то глупый, мелкий. Чертенок – не черт! И грешит-то – от дурости, от мелочной страсти, от непонимания часто. А тебя почитать, так все господа – подлецы, а всякий нищеброд – чуть не апостол, мученик святой.
– Ну что же, – ответил я. – Христос не зря апостолов набирал среди людей звания подлого и низкого.
– Так то Христос! – махнул рукой Арцаков. – За Христа с апостолами говорить не буду. Я про наших. Бывает, что к нам клиентами косяком идут. А бывает, что целыми днями вот так, как сейчас, сидишь – и никого. Делать нечего, вот и почитываю литературу. И вот что я скажу, Владимир Алексеевич, уж больно вы, современные писатели, любите нищебродов. Как будто народ русский только ими и живет.
– А разве весь наш народ не состоит из людей несчастных, нищих и страдающих? – спросил я.
Арцаков покачал головой:
– Ну это как посмотреть! По мне, так вы мудрите много. Это верно, что нищеты да несчастья много, однако человек ко всему привыкает и состояние свое считает делом обычным. Страдания в нем не видит. Вы, писатели, видите, а он не видит.
– Это почему же?
– А потому как вы, писатели, люди все более сытые, живете в квартирах и домах. И для вас вид всякого бездомного – есть картина невыносимая. Вот вы и придумываете ему страдания. А между тем лежит он себе пьяный под забором – и ему хорошо! И ничего ему другого не нужно! Одень его получше, дай работу, семью, общество – так он и затоскует, потому как для многих это будет похуже тюрьмы. Привык он жить как свинья, да и свиньей себя не считает – думает, что все вокруг так живут, кроме богатых. Да только богатые – это как люди с Луны. На Луну ему никогда не добраться – так нечего и думать про это, надо жить одним днем, брать то, что тебе Господь дает. Дает тебе Господь стакан водки в день – и хорошо, доволен!
Я рассмеялся – впрочем, сознаюсь, не совсем искренне.
– Вот ты меня, Петр Петрович, с другими писателями ровняешь. А ведь я ничего не выдумываю. Я пишу что вижу. Ну, может, вижу я как-то не так, как ты. Но уж поверь – не вру. Никак не вру – пишу правду.
Арцаков кивнул:
– Я, Владимир Алексеевич, знаю тебя давно. И историю твою знаю, слежу за ней. Поднялся ты высоко, чаи гоняешь со звездами небесными. Вот и показалось мне, что ты больше пишешь так, чтобы другие писатели тебя за своего приняли.
Я обиделся, но не показал этого. Не показал, как мне казалось.
– Пишу, как могу.
Арцаков сквозь дым прищурился на меня:
– Так и я говорю, как думаю, не обижайся. Книга твоя мне очень понравилась. И все, что я говорил, – так, мелочи. Мало ли кто-что думает! Я человек простой, в университетах не ученый.
– Так и я не ученый.
Он кивнул.
– Ладно. Ты ко мне с делом, а я тут лясы точу. Рассказывай, чем тебе помочь?
Я вынул из кармана газетную вырезку.
– Вот, взгляни, Петр Петрович, на этого субчика.
Арцаков положил перед собой вырезку, расправил ее своей большой ладонью по столешнице и наклонился поближе – вероятно, у него была близорукость, однако очков он не носил почему-то.
– Военный?
– Военный врач.
– Старая фотография?
– Времен войны.
– И что он?
– Надо бы порасспросить служащих на вокзалах – может, кто его видел? Куда он ездил? При нем могла находиться парализованная старушка в инвалидной коляске либо больной мальчик.
Арцаков погрозил мне пальцем:
– Эх, Владимир Алексеевич! Сдается, ты в сыщики подался, хлеб у меня отбираешь? Статьи да книжки больше не кормят?
– Точно! – засмеялся я. – Отнимаю!
– Нехорошо!
– Да не волнуйся, – заверил я. – Втянули меня в одно дело. И сам уже не рад, однако надобно довести его до конца. Как-нибудь потом подробно расскажу.
Арцаков позвонил в колокольчик. Тут же появился молодой детина в черном сюртуке.
– Сережа, – обратился к нему главный «ангел», – снеси это к Шредеру – пусть сделает несколько снимков с этого портрета. Штук пять. И поскорее – дело не терпит.
Молодой сотрудник взял вырезку и исчез.
Мы посидели еще немного с Арцаковым, а потом я раскланялся и уехал домой – ждать результатов.
И результат был уже к вечеру, когда я почти собирался лечь спать. Принес мне его тот самый Сережа.
Утром следующего дня я уже был во флигеле Шаляпина, одетый для поездки за город.
– Ну что, Федор Иванович, вы сегодня заняты?
Шаляпин посмотрел на меня испытующе из своего кресла. Был он бодр и как-то напряжен.
– А знаете, Владимир Алексеевич, вы ведь мне сегодня ночью приснились!
– Да ну!
– Точно! Будто я опаздываю в театр на спектакль. Бегу – причем вот в этом самом халате почему-то. Прибегаю – а вы вместо меня на сцене Годунова поете!
Я снял папаху и вытер лоб – у Шаляпина было натоплено, а окна он не открывал – берег горло.
– Вот уж извините! – сказал я. – На это я не способен никак.
– Слава богу! – усмехнулся Шаляпин. – Что бы это все значило?
– Пустое. Так вы заняты?
– Совершенно теперь свободен, – отмахнулся певец, – как увидел вас – такого бодрого, веселого, так и подумал – вот! Сейчас что-то будет! Развязка близка. Близка ведь, Владимир Алексеевич?
– Ой, близка! – кивнул я энергично. – Теперь я знаю, куда Воробьев увозил мальчиков. Хочу съездить, посмотреть.
– Я с вами! – воскликнул Шаляпин. – Дайте только одеться.
– Тогда одевайтесь теплее. Едем за город. И поспешите – поезд ждать не будет.
Шаляпин быстро встал.
– И вот еще, Федор Иванович… Возьмите с собой револьвер.
Певец вопросительно посмотрел на меня:
– Опасно?
– Не знаю. На всякий случай. Уж больно близко мы подобрались к капитану Воробьеву. Судя по тому, что Полковник не вернулся на свою квартиру в Подколокольном, он точно понял, что мы его нашли. И может быть настороже.
Пока мы ехали к Тверской заставе, к Брестскому вокзалу, который тогда еще не радовал глаз своей игрушечной архитектурой, я рассказал Шаляпину, что один из кондукторов вокзала опознал по фотографии нашего Воробьева. Тот был с больным мальчиком, который еле передвигал ноги – именно поэтому кондуктор и запомнил пассажира. Было это два месяца назад. А еще через месяц тот же кондуктор снова приметил Воробьева с мальчиком. Только мальчик показался ему другим. Все эти сведения сообщил мне посыльный от «ангела» Арцакова.
– Что же кондуктор не обратился в полицию?
– Этого я не знаю. Наверное, потому как полиция могла отмахнуться – мало ли что привиделось простому кондуктору? Но вот что интересно. Во второй раз этот самый кондуктор запомнил, что Воробьев брал билет до Голицына.
Поскольку за билетами я заезжал заранее, нам ничего не оставалось, как просто сесть в купе, где кроме нас был только один пожилой пассажир – он сидел, не снимая пальто с бобровым воротником, и дремал. Когда поезд после третьего звонка колокола тронулся, Шаляпин попросил разрешения закурить и достал портсигар.
– Вот, полюбуйтесь! – сказал он мне, протягивая эту серебряную коробочку. – Подарили поклонники третьего дня. Все никак не привыкну. Тот-то у меня украли! А каков был портсигар! В этом, кажется, серебро только поверху, а внутри он медный. Дешевка! А украденный-то был целиком из серебра. Как же это я так сплоховал, что дал себя ограбить? Досадно, ей-богу!
– Ничего, Федор Иванович, – сказал я примирительно, повертев портсигар в руках и возвратив его певцу. – Главное, что жизнь сохранили.
– Вот уж чего не хватало! – сердито сказал Шаляпин, но потом улыбнулся: – Впрочем, конечно. Жалко портсигара, но жизнь-то подороже будет! Долго нам ехать?
– Долго. Сорок верст.
– А как приедем, что делать будем?
– Там посмотрим. Голицыно – станция маленькая. Там сходящие пассажиры на виду. Поговорим с местными извозчиками – может, кто и запомнил.
