времени года, а к порядку, по которому жили другие, менее скромные дворцы, вернее, лица, их населяющие. Режим работы – да и всей жизни – главного министра большой страны подчинялся ритму, к которому был приучен государь. Вот сегодня, к примеру, Петр Аркадьевич не ложился вовсе: засиделись в Петергофе за обсуждением введения земств в западных губерниях. Опомнились в три, когда за окнами уже начало сереть небо. Наскоро закусив по-студенчески тарталетками с ветчиной и сыром и выпив по бокалу пива, продолжили. Так что домой на Елагин Столыпин вернулся уже около восьми и ложиться не стал – вздремнул на обратном пути на катере, а дома лишь принял ванну да переменил одежду.
В столовой пробили час старинные бронзовые часы в виде турка в тюрбане, пытающегося усмирить дыбящуюся лошадь. Они помнили еще интимные балы Александра III, когда разгоряченная вальсом Мария Федоровна умоляла супруга продлить веселье еще на час, а царь в притворной строгости указывал на встретившиеся друг с другом на двенадцати бронзовые стрелки, но после добродушно соглашался – и оркестр снова взрывался музыкой, и вновь кружили по паркету пары. Теперь часы отмеряли время живущему здесь волею нового государя премьер-министру и его семейству.
Петр Аркадьевич обернулся на часовой бой, запер в ящик стола исписанные листы и раскрыл створчатые двери. Семья – супруга Ольга Борисовна, пять дочерей и младший Аркадий – уже сидели за столом, но ближайшие соратники, начальник охраны ротмистр Константин Константинович Дексбах и личный секретарь Всеволод Владимирович Граве, почтительно стояли за своими стульями и ждали появления патрона. Тот с улыбкой поприветствовал собравшихся, и трапеза началась. Обычно завтрак занимал не более получаса, после шли присутственные часы.
– Как твои верховые прогулки? – обратился Петр Аркадьевич к восьмилетнему сыну.
– Прекрасно! Наконец-то Ткаченко отпустил меня с привязи, и я теперь сам могу скакать, без всякого ремешка. А сегодня мы повстречали князя Белосельского, он мне даже улыбнулся и кивнул. Очень приятный мальчик.
Петр Аркадьевич сунул руку в карман, вытащил оттуда большую конфету в золотистой бумаге, с белым кружевным хвостом и протянул Аркадию.
– Государь велел мне лично передать этот подарок, но очень просил тебя ее не есть, а бережно хранить в память о нем.
Пока отец степенно произносил эту фразу, на лице сына сменился целый сонм эмоций: от радости в начале до грустной покорности в конце. Он принял конфету, поблагодарил, положил подарок на стол рядом с тарелкой и в течение всего завтрака бросал на нее печальные взгляды. Отец, лукаво щурясь и пряча в разлетистых усах улыбку, наблюдал за терзаниями сына, прекрасно понимая, что этот императорский указ исполнен не будет.
– Петр Аркадьевич, – наклонился к министру ротмистр Дексбах уже в конце завтрака, – позвольте на пять минут до начала приема?
Они вернулись в кабинет, но садиться не стали.
– Петр Аркадьевич, меня беспокоит полученное от генерала Курлова нынче утром распоряжение касаемо предстоящей киевской поездки. Я снова с вами не еду.
– И кто же будет меня сопровождать?
– Капитан Есаулов. Но он не получал никаких инструкций касаемо обеспечения охраны. Его превосходительство сказали, что безопасность гостей – и вас в том числе – дело принимающей стороны.
– Хорошо, Константин Константинович, я поговорю с Павлом Григорьевичем, постараюсь прояснить, по какой причине он оставляет вас в Петербурге. А теперь идемте, люди ждут.
Они вышли из кабинета через другие двери и оказались в длинной, на три окна, комнате. В центре, покрытый зеленым сукном, вытянулся просторный стол, вокруг которого теснились однообразные кресла. В бытность дворца летней резиденцией царской семьи тут совершали трапезы августейшие персоны и их частые гости, теперь же за длинным столом собирался Совет министров, а в дни, свободные от заседаний, велся рабочий прием. Всеволод Владимирович Граве уже ждал здесь, перед ним лежал раскрытый журнал с записями предстоящих визитов, а сам он держал наготове папку и карандаш, дабы записывать за шефом. Ротмистр же пересек комнату, вышел в двери, предназначенные для посетителей, и занял пост снаружи у входа.
Заглянув в записи, секретарь доложил:
– На половину второго был записан адъютант принца Ольденбургского полковник Голубев, но с утра телефонировал Владимир Гаврилович Филиппов и срочно просил его принять вне всякой очереди по крайне важному делу. Я перенес господина полковника на два часа. Филиппов ждет.
Граве подошел к дверям, выглянул в приемную и жестом пригласил томящегося там уже четверть часа посетителя.
– Владимир Гаврилович, прошу простить за задержку, мне крайне неудобно, – шагнув навстречу вошедшему, радушно произнес Столыпин.
Филиппов сконфузился. Он встречался с премьер-министром не в первый раз (тот ведь до сих пор исполнял обязанности и министра внутренних дел), но так и не привык к тому, что человек, несущий на своих плечах все судьбы великой империи, способен извиняться за минутные опоздания. Ценить время своих подчиненных было не в обычаях российских сановников.
Премьер же усадил визитера в кресло, сам устроился рядом и приготовился слушать. Владимир Гаврилович смущенно прокашлялся, посмотрел на секретаря и вдруг залился густой краской. Как это часто случается, он был способен без тени сомнений в одиночку вступить в схватку с вооруженным бандитом, и даже не с одним, но в высоких кабинетах терялся и чувствовал себя словно на экзамене в гимназии.
– У вас какой-то интимный разговор? – догадался Столыпин. – Всеволод Владимирович, не обессудьте.
Граве с невозмутимым видом покинул комнату – непротокольные беседы случались часто, удивляться было нечему. Поняв, что, затягивая дальше, он предстает перед министром в совсем уж невыгодном свете, Владимир Гаврилович взял себя в руки и коротко, в десять минут, изложил и загадочные события минувшей недели, и свои мысли касаемо их возможного объяснения. Столыпин выслушал, не перебивая, да и по окончании монолога Филиппова продолжал безмолвствовать еще несколько минут, рассеянно рассматривая что-то за окном. Затем перевел прищуренный взгляд на собеседника, помолчал еще с минуту и устало улыбнулся:
– Я не раз говорил, что если меня когда-нибудь и убьют, то сделает это моя собственная охрана. Знать, судьба у меня такая.
Владимир Гаврилович возмущенно всплеснул руками.
– Петр Аркадьевич, как вы можете так спокойно об этом говорить? Вы – надежда России, вы себе не принадлежите, а тем паче какой-то призрачной судьбе! – воскликнул он и сам смутился высокопарности своих слов, нахмурился, но тем не менее продолжил с той же горячностью: – Увы, пока не случится покушения, доказать мы ничего не сможем. Даже если возьмем этого самого Богрова, даже если нам удастся выжать из него признание – что стоят слова провокатора против уверений заслуженного жандармского полковника? Фон Коттен рассмеется мне
